Переворот
Шрифт:
— Боец Сивуха, где вы находитесь? Вам приказано сберечь в целости и сохранности боевых лошадей. Задание ясно?
— Дак чего ж не ясно… Как есть все ясно.
— Вот и выполняйте.
— Слухаю! А в случае отступления?…
— Отступления не будет.
— Понятно.
Митяй, взяв поводья нескольких лошадей, стал спускаться в низину, скрытую со стороны села нагромождениями скал. Другие коноводы последовали за ним. Вдоль этих же скал, по узкой, осклизлой от ночной сырости терраске двинулся отряд Огородникова. Отсюда до деревни оставалось не больше версты. И надо было пройти эту версту с великим предостережением, бесшумно, чтобы не обнаружить себя раньше времени, а, напротив, незаметно и тихо войти в село.
Знобкая предрассветная тишина казалась обманчивой. Когда спустились на тракт и достигли окраины села, небо над горами стало бледнеть, словно оттаивая; отчетливо проступали из рассветной мглы очертания домов и улиц, вытянувшихся вдоль речки. Вода тускло и холодно отсвечивала. И тихо было по-прежнему. Огородников слышал, как вздыхает в соседнем хлеву корова. Село еще не проснулось. Привалившись спиной к бревенчатой стене не то амбара, не то конюшни, он вглядывался в неровный, как бы подрагивающий полусумрак и думал о том, что через несколько минут тишина будет оборвана… И он все медлил, прислушиваясь к этой напряженной тишине, чувствуя, как нагреваются от его спины бревна, отрываться от них не хотелось. Но эта расслабленность была секундной. В следующую секунду Огородников нащупал в кармане гранату, достал наган и уж больше не выпускал его из руки. Оттолкнувшись спиной от стены, он вышагнул из-за угла. И в этот миг, словно из-под земли, выросла перед ним фигура человека. Огородников замер.
— Никишка, ты, што ли? — спросил кто-то хрипловато, с ленцой и протяжно зевнул. — Воротился уже?
— Угу, — приглушив голос и весь подобравшись, ответил Огородников.
— Курево е?
— Е, е… — буркнул Огородников, только сейчас заметив, что шагнувший к нему человек держит в руке винтовку, и догадался: часовой.
— Отсыпь трохи. Нутро горит.
— Щас… отсыплю, — сказал Огородников. — Только хлеб за брюхом не ходит…
Часовой приблизился. И Огородников коротким и ловким движением перехватил его винтовку. И тихо предупредил:
— Спокойно. Без паники. И чтоб ни единого звука. Тот, кажется, ничего еще не сообразил, а принял это за шутку:
— Да ты шо, сбесився? Пусти, земляк… — потянул к себе винтовку, но Огородников был сильнее. И тот понял, наконец, все — и остолбенел от ужаса. Потом его начало трясти:
— Набилизованный я, набилизованный… — твердил он взахлеб, чуть не плача. — Да шо ж це таке деется?
— Ну, ты, набилизованный, — тряхнул его за плечи Огородников, — возьми себя в руки. А не то я тебя и вправду шлепну, если не перестанешь по-бабьи голосить. Скажи лучше: в этом доме есть каракорумцы?
— Ни-и, туточки нема, — торопливо ответил тот. — А в цей хате, шо справа, и в цей, шо на задах, е. И тамочки тоже е, и тамочки…
— Спокойно, не спеши, — осадил его Огородников. — Говори по порядку. Пулемет где находится?
Подошел Михаил Чеботарев, спросил:
— Что за птица?
— Ворона, — усмехнулся Огородников и передал Михаилу отнятую винтовку. — Трофей. Возьми. А этого в заднюю цепь — и глаз с него не спускать. А то он прикидывается овечкой, набилизованный, а винтовку не хотел отдавать… Ну, пошли! — глубоко вздохнул и медленно, словно еще к чему-то прислушиваясь, поднял над головою наган. И в это время совсем близко, через дорогу, откуда-то из темных глубин пригонов и приземистых сараюшек, притулившихся друг к другу, донесся еще не совсем уверенный, как бы пробный, но все же достаточно сильный, протяжно-ликующий петушиный клик. Степан замер на миг с поднятым над головою наганом, чувствуя необыкновенную легкость и упругость в теле, точно враз освободившись от какой-то сковывающей тяжести, сбросив с плеч, как ненужную, мешающую одежду… Крик петуха прозвучал, как сигнал тревоги. Тотчас в разных концах деревни и на разные голоса отозвались другие певуны — и началась неудержимо-веселая, буйно-захлебистая петушиная перекличка.
Огородников выстрелил. И горы, как бы удвоив звук, тотчас вернули его раскатистым и громким эхом.
— Вперед! За мной, товарищи! — Огородников легко, почти не касаясь жердины, перемахнул прясло. Хлопнула где-то рядом дверь. А может, выстрел. Кто-то спрыгнул с крыльца, чиркнув прикладом винтовки о ступеньку, увидел бегущих по улице красногвардейцев, метнулся в одну, в другую сторону…
— Бросай оружие! — крикнул Огородников и выстрелил неприцельно, скорее для острастки. — Все отходы перекрыты… Бросай оружие!
Тот, не оглядываясь, кинулся напрямую, через огород, намереваясь, видимо, уйти к реке. Спешил. Но вдруг, словно на что-то натолкнувшись, остановился, сделал еще несколько шагов, снова остановился и медленно, как бы нехотя, повалился, осел между грядок…
«А-а-а-а!» — протяжно и мощно перекатывалось, неслось с другого конца деревни, откуда ворвался, должно быть, отряд Селиванова. Хлопали выстрелы. Поблизости где-то со звоном разлетелось стекло. Тяжелая бадейка оборвалась и с грохотом полетела в колодец. Огородников видел, как взметнулся к небу колодезный журавль.
«А-а-а-а!» — неслось теперь и со стороны шебалинского тракта. «Молодец Романюта!» — разгоряченно подумал Огородников. Действия Романюты были стремительны и расчетливы — группа его замыкала кольцо, отрезан каракорумцам отход к тракту. И каракорумцы заметались, поняли, что попали в ловушку. Сопротивление было отчаянным и недолгим. Иные сразу бросали оружие, не вступая в перестрелку, а иные готовы были драться и без оружия. Крики. Ругань. Стоны. Кто-то верхом на коне пытался проскочить, вырваться из окружения. По нему пальнули из двух или трех винтовок. Лошадь вздыбилась, опрокидывая всадника… Сильно запахло пороховой гарью.
Рядом с Огороди и новым чиркнула пуля, взбив на дороге фонтанчики пыли, он перепрыгнул через эти «фонтанчики», хотя и не было уже такой надобности, рванулся вправо, к стене дома, из-за которого, как ему показалось, бил пулемет. Но нет, стреляли из низкого, под соломой, пригончика. Пули вжикали, как шмели, одна ударила в угол дома и, отрикошетив, упала к его ногам… Огородников, пригнувшись, в два прыжка пересек ограду. Пулемет хлестанул теперь не поперек, а вдоль улицы, и двое бойцов, бежавших рядом, рухнули на дорогу, как подрубленные. Огородников, держа наготове гранату, шаг за шагом приближался к пригону. Пулемет на время умолк, а потом с еще большей яростью зачастил, ударил по дороге. «Сейчас я тебе заткну глотку», — подумал, а может, и вслух сказал Огородников и, выдернув чеку, швырнул гранату в темневшее за жердяными воротами узкое отверстие. И упал вниз лицом на кучу навоза. Рвануло так, что содрогнулась земля, чем-то тупым и тяжелым ударило по плечу. Огородников вскочил и увидел, что пригон разнесло. Шагнул по хрустнувшим обломкам жердин, споткнулся обо что-то мягкое — оказалось, овца, рядом еще одна, с разорванным животом… Он перешагнул через нее и чуть в стороне, за кучей обвалившейся соломы, увидел навзничь лежащего человека; одна рука его была сжата в кулак, другая тянулась и никак не могла дотянуться до пулемета — взрывной волной пулемет отбросило далеко. Огородников поднял его и осмотрел со всех сторон. Пулемет был цел. «Хорошая штука, — подумал Огородников. — Должно быть, тот самый «Шош», о котором говорили разведчики…»
Совсем уже развиднелось. Небо над горами порозовело. Стрельба прекратилась. И зыбкая, неустойчивая тишина воцарилась в деревне.
Пленных привели к волостному Совету. Построили. И Степан Огородников, шагая вдоль вялого и неровного строя, заглядывал в лица каракорумских гвардейцев, смиренно ждавших своей участи. «Туземный» дивизион состоял, однако, наполовину из русских. Пленные стояли понурившись, побито опустив головы, лишь некоторые, когда Огородников подходил, вызывающе и зло смотрели на него. Он обошел строй и остановился на правом фланге, увидев Кайгородова.