Переворот
Шрифт:
— Ну вот и встретились опять! — сказал Степан. — Неймется тебе, подъесаул, никак не можешь смириться с тем, что к старому нет и не будет возврата.
— Время покажет, — усмехнулся Кайгородов, и две косые складки на его щеках, от раскрыльев носа к подбородку, как два сабельных шрама, густо побагровели. — Время все поставит на свои места… Все и всех.
— Поставит, — кивнул Огородников. — Только вот люди, которых ты погубил, господин подъесаул, уже никогда не встанут. Так что придется тебе отвечать по всей строгости революционного закона.
— Революция — это беззаконие. Как же вы собираетесь нас судить?
— Можешь не сомневаться, получишь по справедливости.
— Я маленькая сошка и выполняю свой долг, как совесть подсказывает…
— Всякая сошка свою борозду прокладывает. А насчет твоего долга — разберемся. Посмотрим, кому и сколько ты задолжал…
14
На другой день после мыютинских событий состоялся разговор по прямому проводу между заместителем председателя Барнаульского губсовета Казаковым и председателем Каракорум-Алтайской управы Гуркиным.
— Что у вас происходит? — спросил Казаков. — Чем вызваны эксцессы на Алтае?
— Отряды Бийского совдепа продолжают бесчинствовать, — ответил Гуркин. — Везде, куда они приходят, начинаются насилия и грабежи.
— Какие грабежи? — усомнился Казаков. — Кстати, Шатилов, бывший министр Временного сибирского правительства и нынешний член вашей управы, где сейчас находится? Есть сведения, что он в Улале.
— Это неверные сведения. Нет Шатилова в Улале.
— А господин Анучин, вдохновитель и организатор Каракорума, не там ли сейчас?
— Анучина тоже нет.
— Понятно. Неделю назад в Березовке и Шубинке в результате спровоцированного конфликта было убито несколько красногвардейцев…
— Двое было убито, — уточнил Гуркин. — И трое взято в плен. Только по счастливой случайности с нашей стороны жертв не было.
— Поздравляю. А что произошло в Мыюте? Нам стало известно, что жертвы там были с обеих сторон.
— Да. Кажется, были.
— А не кажется вам, что это слишком далеко зашло?
— Мы не раз предупреждали Бийский совдеп, требовали не посылать в пределы округа свои летучие отряды, но к нашим требованиям Бийск не прислушивался.
— Сколько ваших людей участвовало в этой операции?
— Около ста человек.
— У нас есть сведения, что больше трехсот.
— Нет, около ста человек. Может, туда пришли еще какие-то люди… Не знаю.
— А как они вооружены, ваши гвардейцы? Нам известно, что, кроме винтовок, есть у вас пулеметы и даже артиллерия.
— Артиллерия — что это такое? Нет у нас никакой артиллерии. Гвардейцы вооружены винтовками, дробовиками, вилами…
— Понятно. А против кого они воюют, ваши гвардейцы? И в чьих интересах, кому это выгодно — разжигать вражду, сеять рознь, между русским и инородческим населением? Разве у них не один общий враг — недобитая контра, буржуазия?
— Наши отряды состоят из беднейшего населения.
— Вот это и обидно, — сказал Казаков. — Политический авантюризм тем и опасен, что вводит людей в заблуждение.
— Какие меры будут приняты? — спросил Гуркин.
— Самые решительные. Сегодня в Мыюту выезжает следственная комиссия. Есть еще вопросы?
— Пусть Бийск не вмешивается в дела округа. И не вторгается в его пределы…
— А как же защищать Советскую власть в Горном Алтае от контрреволюции?
— Каракорум-Алтайская управа не отделяет себя от Советской власти.
— Пока это только слова. А на деле совсем другое…
После разговора с Барнаулом Гуркин вернулся в управу мрачный и подавленный, прошел в свой кабинет, сел за стол, облокотившись и подперев ладонями подбородок. «А на деле совсем другое, — вспомнил и мысленно повторил слова Казакова, брошенные в конце разговора. — А на деле… Весна-а! — вдруг подумал, глядя в окно, и глубоко вздохнул. — Сейчас в горах цветет белая ветреница — кандышная мать… Или уже отцвела? Как время бежит!..»
Он так ушел в себя, что не заметил вошедшего следом Донца. А тот не спешил напоминать о себе, молча и выжидательно поглядывал на Гуркина со стороны. «Опять он впал в ипохондрию, — думал доктор. — И вывести его из этого состояния нелегко. Беда в том, что занимается он не своим делом…»
Тем временем Гуркин, словно в подтверждение этой мысли, взял карандаш, придвинул к себе лист бумаги, скользнув взглядом по тексту, перевернул чистой стороной и, коротко взглядывая в окно, несколькими штрихами набросал рисунок… Неожиданно, будто спохватившись, прервал это занятие, положил карандаш, резко отодвинул бумагу, перевернув ее рисунком вниз, и только сейчас заметил Донца.
— Не помешаю? — спросил доктор. Взял со стола рисунок и долго его рассматривал. — Завидую я вам, Григорий Иванович, вашему дару, умению так топко схватывать и переносить на бумагу…
Гуркин усмехнулся:
— Умение, Владимир Маркович, это не талант, а ремесло. И рисовать сходно — достоинство не великое.
— Но я имею в виду ваш талант.
— А-а! — поморщился и махнул рукой Гуркин. — Не тратьте слов попусту, прошу вас.
— Почему же? Факт общеизвестный.
— Общеизвестный… — задумчиво и недовольно повторил. — А известно ли вам, доктор, что за последние полтора года художник Гуркин не написал ни одного приличного этюда?
— Мне это известно. Но это ни о чем не говорит.
— Это, милейший Владимир Маркович, говорит о том, что выше «Хан-Алтая» мне уже не подняться. А впрочем, и этой вершины не достичь…
— Не могу с вами согласиться. Просто вы сегодня не в духе, потому и видится вам все в черном цвете. Это пройдет, поверьте, говорю вам как доктор. И хочу дать вам один совет… — пристально смотрел на Гуркина. — Вам, Григорий Иванович, надо изменить нынешний свой распорядок. Да, да, решительно перестроить. Вы художник и вам необходимо иметь хотя бы один свободный день в неделю, чтобы заниматься живописью. Ибо от этого во многом зависит состояние вашего духа…