Переворот
Шрифт:
15
Зыбкие полосы света просачивались сквозь щели неровных досок, студено розовело небо над вершинами гор, отчетливо видных в проеме сенника. А снизу, от настывшей за ночь земли, тянуло прохладой и пахло дегтем. Огородников поднялся, с хрустом потянувшись, и подошел к проему. Базлали петухи во всех концах деревни. Всхрапывали кони, привязанные к городьбе. Несколько бойцов смазывали втулки колес и оси телег, о чем-то негромко переговариваясь. Как будто ничего не случилось, а все вчерашнее — кошмарный сон. И утро такое тихое и ясное, что, кажется, в самой изначальности его нет ничего, кроме добра и света… «Откуда же тогда берется зло и неправда, если сама природа этому противится?» — думает Огородников.
И эта мысль еще не раз придет к нему, особенно в те минуты, когда прибывшая комиссия начнет выяснение причин, вызвавших вооруженное столкновение… Огородникову эти причины ясны — и он считает свое участие в работе комиссии лишь формальной необходимостью. Раз надо — значит, надо.
Комиссия состоит из трех человек, прибывших из Барнаула, и заседает в небольшой комнате волостного Совета, председатель которого Савелий Мыльников, освобожденный из-под ареста каракорумцев, находится здесь же, сидит, как гость, в сторонке и без конца смолит самокрутки, прикуривая одну от другой… Глаза у него красные, с набрякшими веками, вид усталый, подавленный, и говорит он тихим усталым голосом:
— Никаких противозаконных действий, о чем докладывал тут подъесаул Кайгородов, мы не совершали…
— Кайгородов не докладывал, а давал показания, — мягко поправляет председатель комиссии, член губисполкома Фадеев, бритоголовый, добродушного вида человек. — Мы хотим понять, Савелий Акимыч, причину возникшего конфликта.
— А это, товарищ, Фадеев, не просто конфликт, — вставляет Огородников, — а непримиримая борьба с врагами революции.
Фадеев коротко взглядывает на него и коротко кивает:
— Да, да, конфликт не простой.
Тут же еще два представителя Барнаула: инструктор губсовета Лапердин, худощавый, резкий, несколько даже нетерпеливый и горячий человек, о таких говорят — рубит сплеча; и следователь губревтрибунала Линник, напротив, спокойный, сдержанный, таким, вероятно, и полагается быть судебному следователю. Голос у него ровный, твердый, каждое слово будто взвешено и вымерено семь раз. И хотя формально комиссию возглавляет Фадеев, фактически все дело ведет Линник. Он и сидит за председательским столом, невозмутимо-строгий, в полувоенном френче; очки в металлической оправе придают ему вид некоторой загадочности и даже недоступности. Изредка он снимает очки и тщательно протирает носовым платком, и тогда в строгом и бледном его лице, как бы обезоруженном, проглядывает какая-то детская беззащитность. Очки как бы дополняют его характер.
— Скажите, товарищ Мыльников, — обернулся он к мыютинскому председателю, — каким образом вас арестовали? И какие при этом были предъявлены обвинения?
— А никаких, — вздохнул Мыльников. — Кончилась, говорят, ваша власть, освободите место. И поставили председателем Арюкова, он у них всегда на подхвате…
— Кто это заявил — о перемене власти?
— Кайгородов. Ну и без Короткова, этого кровососа, конечно, не обошлось.
— Понятно, — Линник снял очки, протер и снова надел. — Давайте послушаем Короткова. Пусть войдет.
— Короткое! — позвал стоящий у входа красногвардеец. — Кто тут Коротков? Входи.
Коротков не вошел, а как-то боком протиснулся в дверь и боком же встал поодаль, то ли не решаясь, то ли не желая подходить ближе, сцепив на животе большие пухловатые руки.
— Прошу садиться, — пригласил Линник. Короткое поколебался несколько, прошел все же и сел на табуретку боком к столу, оказавшись таким образом лицом не к следователю, а к Мыльникову, что, как видно, ему не понравилось и он, развернувшись, сел прямо.
— Скажите, гражданин Короткое, — спросил следователь, — каковы отношения были у вас до прихода каракорумцев с местным Советом?
— Это с Мыльниковым, што ли? — покосился тот на мыютинского председателя и, усмехнувшись, покашлял в кулак.
— Разве я не ясно задаю вопрос? Не с Мыльниковым, а с мыютинским Советом, — уточнил Линник.
— А никаких, — вскинул голову Коротков. — Потому как я еще в марте отписался к Каракорумскому округу. А Мыльников, стало быть, не признавал этого и требовал с меня налоги.
— И вы платили?
— А куда денешься, если грозят арестом.
— И какая сумма была внесена?
— Три тыщи семьсот двадцать пять рублей и тридцать копеек.
— Смотри, какая точность! — удивился Лапердин. И поинтересовался: — Считаешь, несправедливо тебя обложили?
Коротков покосился на Лапердина, точно но голосу и внешнему виду пытаясь определить, какое он тут положение занимает, этот человек, и сдержанно покашлял в кулак:
— А то справедливо? Они у меня, деньги-то, не на грядках растут…
— Моя воля, я бы с тебя не три тыщи, а все десять сдернул, — не выдержал Мыльников.
— Известное дело, сдернул бы, — насмешливо-зло согласился Коротков. — Своего нет, дак хоть чужим поживиться…
— Гражданин Коротков! — прервал его Линник. — Говорите по существу. Обложение было сделано исходя из реальных ваших доходов, и никаких нарушений я здесь не вижу.
— Две шкуры с одного вола не дерут.
— Говорите яснее.
— Ясно и говорю: отписался я к округу стало быть, и все повинности должен отбывать там, а не в совдепии…
— Поглядите на него, какой умник — вскинулся опять Мыльников. — Да ты не две, а три шкуры дерешь с мужиков, живодер проклятый!
— Товарищ Мыльников, — постучал согнутыми пальцами по столу Линник, — прошу без эмоций… по существу.
— А это и есть по существу, — повернулся к следователю Мыльников. — Он знаете, что удумал нынешний весной, этот живодер? Кончилась в потребительской лавке соль, вот он и воспользовался этим, а иначе сказать, решил руки на этом погреть… И погрел… Снарядил подводы и привез из села Алтайского без малого сорок пудов соли. Там по тринадцать рублей за пуд платил, а в Мыюте продавал по сорок. Во как!