Перикл
Шрифт:
— Много, — вздохнул Софокл, — казна хоть и справляется с этим, но не становится полнее. Девяти архонтам по четыре обола в день, шести тысячам гелиастов — по два обола в день, которых, как известно, хватает на хороший завтрак, обед и ужин. Кроме того, деньги теперь получают эфебы, эти юнцы, полторы тысячи городских стрелков, пятьсот стражников у верфей в Пирее и пятьдесят здесь, на Акрополе, семьсот магистратов в Афинах и столько же в других городах, солдаты гарнизонов, тюремная стража, матросы, гребцы... Охо-хо, всех и не перечесть.
— Сиротам, калекам и больным выдаются два обола в день, — добавила Аспасия. — На государственный счёт будут содержаться до совершеннолетия сироты и дети погибших на войне. Всего же таких людей около двадцати тысяч. Верно, Софокл?
— Да, двадцать тысяч. Кроме того, по Новому закону учреждена театральная касса — феорикон. Все желающие могут получить из неё по два обола в день во время Лёней и Великих Дионисий для посещения спектаклей. Эту меру я приветствую. Перикл предложил? — спросил Аспасию Софокл.
— Да, думая о тебе, о твоих новых драмах, Софокл, и об Эврипиде.
— Спасибо. А о Кратине не думал? Говорят, что в новой комедии «Хироны» он говорит много обидного о Перикле.
— Пусть. Перикл тоже посмеётся.
Спустившись с Акрополя, Аспасия направилась в Керамик навестить Феодоту. Её сопровождали двое слуг. Один нёс раскладной стул, на тот случай, если его госпожа захочет отдохнуть, другой — корзину с угощениями для Феодоты, которую она наполнила на Агоре — то, что взяла из дому ранее, оставила Фидию. В пути не отдыхала, торопилась — до заката оставалось не так уж много времени.
Феодота очень обрадовалась её приходу, защебетала, как соловей над гнездом соловьихи, принялась угощать всякими медовыми сладостями.
— Не боишься посещать мой дом? — спросила она между сотней других вопросов. — Станут говорить, что Аспасия бывает в доме гетеры.
— Нет, — махнула рукой Аспасия. — Всё равно обо мне болтают всякое. Если бы я даже сидела целыми днями взаперти, обо мне сплетничали бы — такова моя доля: каждому приятно сказать гадость о жене Перикла.
— Он тебя по-прежнему любит?
— Да, очень. Хочу родить ему ребёнка. Пойдёшь ли ты со мною в храм Артемиды — хочу попросить у неё сыночка.
— Ай, — всплеснула руками Феодота. — Как это хорошо! Родить сыночка —это такая радость! Конечно, я пойду с тобой в храм Артемиды, в Элевсин, хотя это и далеко. Понесём ей много цветов и фруктов, целую телегу нагрузим, верно?
— Верно, — согласилась Аспасия. — И сами усядемся на повозку — не идти же целый день пешком.
— Правда. И возьмём вкусненькой еды. Будем целый день ехать и пировать. И петь гимны Артемиде.
Они поговорили об этом ещё некоторое время, а потом Феодота, вдруг став серьёзной, сказала:
— Говорят, ты много участвуешь в делах мужа: даёшь ему советы, пишешь речи и даже законы, теперь вот зачастила на Акрополь к Фидию.
— И что? — спросила Аспасия.
— А то, что однажды тебя смогут осудить за грехи мужа. Заметь: всех вождей рано или поздно изгоняют из Афин, потому что всегда находится новый, который пообещает народу больше благ, чем предыдущий. Так было с Фемистоклом, так было с Кимоном, так может случиться с Периклом. Опасайся. Не вмешивайся в дела мужа. Тут есть ещё одна опасность: тебя могут осудить прежде, чем мужа. Ты у всех на виду. Это так заманчиво: сделать подножку Периклу, осудив его жену. Думаю, что Фукидид только и мечтает об этом.
— Напрасные страхи, — ответила Аспасия. — Мне очень нравится быть Периклу не только женой, но и помощницей. Иногда мне даже кажется, что второе, быть помощницей, мне нравится больше, чем быть только женой. Будь я мужчиной, я тоже стала бы стратегом, оратором и вождём. Это так здорово — управлять государством, а не только десятком своих слуг.
— Смотри, я тебя предупредила, — сказала Феодота. — А по мне, так лучше всего оставаться всю жизнь любимой женщиной. Никто не требует от нас большего — ни люди, ни боги. Это так хорошо. Вот поедем в Элевсин просить Артемиду.
Как только солнце закатилось за гору, Аспасия распрощалась с Феодотой и заторопилась домой — не только потому, что не любила ходить по городу в темноте, при свете коптящего факела, но больше всего потому, что хотела дождаться возвращения мужа домой, чтобы обрадовался, увидев её, вышедшую ему навстречу, и поцеловал. Нет ничего слаще поцелуя с любимым после разлуки, пусть и короткой.
Перикл пришёл с удручающей вестью — некто Зенодот, судовладелец из Пирея, выставил в портике архонта-царя жалобу на Акансагора, обвинив его в нечестии и измене.
— Зенодот написал, что Анаксагор богохульствует, заявляя, будто божественное Солнце — всего лишь раскалённый камень или раскалённый кусок железа и что свет Солнца — только от этого огня. Далее он написал, что, по учению Анаксагора, Луна — тоже камень, оторванный от Земли, что она источает не божественный свет, а лишь отражённый свет Солнца, что на Луне есть равнины и горы и что там живут люди, а затмение Луны бывает оттого, что Земля загораживает свет Солнца, падающий на Луну, наводит на Луну свою тень, что затмение — никакое не знамение или предсказание бед, а простая штука, которую легко устроить с другими предметами на земле для разъяснения.
— А в чём его измена? — спросила встревоженная Аспасия.
— В том, что он родом из Ионии, из Клазомен, что был там близок с персами и послан сюда как персидский осведомитель о наших делах, приставлен ко мне и всё от меня знает и сообщает персам, будто бы даже перехвачено его послание к персам, в котором он предупреждает их о том, что Кимон идёт с флотом на Кипр, будто это может подтвердить капитан какого-то судна... Ложь всё это! — тяжело вздохнул Перикл. — Но по такому обвинению афиняне могут приговорить Анаксагора к смерти. Анаксагор уже знает о жалобе Зенодота, я был у него. Лежит, укрывшись плащом, и говорит, что хочет умереть от обиды, потому что всю жизнь просвещал афинян, а они его хотят погубить.