Перикл
Шрифт:
— И что теперь делать? — спросила Аспасия. — Нельзя ли упросить этого Зенодота, чтобы он взял свою жалобу обратно?
— Нет. По закону — нет. Раз уж она выставлена в портике архонта-царя, значит, по ней непременно состоится суд.
— Но почему Зенодот? Кто он?
— Он сделал это по наущению Фукидида.
— Значит, это и против тебя?
— Значит, и против меня. Анаксагор — мой учитель, а каков учитель, таков и ученик, за что осуждён учитель, за то следует осудить и его прилежного ученика — за те же мысли, за те же воззрения.
— Анаксагор не сможет защититься?
— Он подавлен,
— Нельзя ли ему уехать из Афин до суда, бежать?
— Прослыть трусом — хуже смерти. Ты это знаешь.
— Да. Надо убедить Анаксагора, что следует защищаться, отмести жалобу Зенодота как ложную и злонамеренную.
— Не всё в этой жалобе ложь. О Солнце, о Луне — всё правда. Об этом написано в сочинениях Анаксагора. Афиняне не хотят знать правду о небесных светилах, небо и светила — обиталище богов, а не вращающиеся под куполом горящие камни. Этого они Анаксагору не простят.
— А обвинения в измене тоже нельзя опровергнуть?
— Можно. Но достаточно одного богохульства, чтобы осудить Анаксагора на смерть или на изгнание из Афин. И тем показать, что смерть или изгнание заслужил также я.
— Фукидид так много вредит тебе, что пора и его предать суду.
— Да. Но не теперь. Только после суда над Анаксагором.
— Ты должен выступить против Фукидида. Я его ненавижу.
— Хорошо, — согласился Перикл.
— И постарайся убедить Анаксагора, что надо защищаться. Я пойду к нему утром, тоже поговорю об этом.
— Я хотел тебя об этом просить.
— И позову Протагора. И Сократа. Надо составить для него защитительную речь.
— Да. — Перикл обнял Аспасию. — Сделай это. У тебя всё получится.
Анаксагор, сын Гезесибула из Клазомен, что в Ионии, приехал в Афины, когда ему было двадцать лет, а Периклу десять. Отец Перикла, услышав однажды спор Анаксагора с софистами в портике на Агоре, нашёл, что Анаксагор мудрее многих, пригласил его в свой дом и сделал учителем сына. Многие годы они были неразлучны, а потом, когда Перикл возмужал, Анаксагор получил от него в благодарность хороший дом, завёл других учеников и жил, не зная забот, полностью отдавшись преподаванию и написанию сочинений о небе и о земле, обо всём видимом мире. Многие афиняне приводили к нему своих детей. Учился у него и сын Зенодота, судовладельца из Пирея, юноша нерадивый и не склонный к наукам. Он много досаждал учителю ленью и глупыми выходками — Анаксагор не раз видел, как тот мочился на цветы в его саду, — отчего и вынужден был обратиться к Зенодоту с просьбой, чтобы тот отдал сына в учение к кому-нибудь другому. Оскорблённый, Зенодот затаил обиду на философа, о чём узнал Фукидид и подсказал ему, как отомстить. Фукидид продиктовал Зенодоту жалобу. Так возникло это страшное обвинение — в нечестии и измене, целиком придуманное Фукидидом.
Слуга проводил Аспасию в комнату, где Анаксагор, укрывшись с головой, лежал на кровати с прошлого вечера, с того самого часа, как узнал о жалобе Зенодота. Слуга предупредил Аспасию, что его хозяин отказывается от пищи и питья, временами что-то бормочет и стонет, что, если следовать его приказу, Аспасия не может войти в его комнату, так как строго велено никого не допускать к нему («Даже
— Анаксагор, это я, — сказала Аспасия, остановившись у кровати. — Открой лицо и посмотри на меня — я долго старалась придать моему лицу красоту, какой ты ещё не видел.
— Я всё видел, — ответил из-под покрывала Анаксагор, — и небывалую красоту, и ужасное уродство. Я всё видел.
— И всё же посмотри на меня, ведь я всегда нравилась тебе.
— Это правда, — после некоторого молчания сказал Анаксагор и открыл лицо. — Что скажешь? — спросил он. — Я уже похож на мертвеца?
— Очень похож. Я даже не уверена, что ты жив.
— Жив, конечно. Но хочу умереть — такая жестокая обида. Я надеялся, что афиняне будут долго помнить меня как мудреца и учителя, а не как богохульника и персидского лазутчика. Я так много старался, я воспитал прекрасного вождя, твоего мужа, а они хотят меня убить.
— Если ты встанешь и возьмёшь себя в руки, они не убьют тебя. Ты докажешь судьям свою невиновность, они накажут за ложный донос Зенодота и будут любить тебя как прежде или даже больше, радуясь тому, что оправдали тебя, сделали добро, хотя могли убить. Вставай! — потребовала Аспасия. — Мудрый человек должен поступать мудро. Невиновному мудро защищаться, а не хандрить, разве не так?
— Так, конечно, — согласился Анаксагор. — Но нет никаких сил.
Аспасия приказала слугам Анаксагора — с его согласия, разумеется, он не мог противиться её требованиям — искупать своего хозяина в горячей и холодной воде, натереть маслами, одеть в новые одежды, подстричь усы и бороду, напоить густым вином с мёдом, надеть на голову венок из сельдерея, который придаёт мыслям стройность, а телу бодрость, и снова заговорила с ним, но теперь уже не в комнате, а в саду, где было много цветов и солнечного света:
— Ты будешь защищаться, Анаксагор. Правда?
— Правда, — ответил Анаксагор вяло, без всякой решимости.
— Ты сам составишь защитительную речь или тебе помочь? Мы позовём лучшего логографа, найдём всех твоих родственников, которые придут на суд и будут плакать, умоляя присяжных пожалеть и оправдать тебя.
— Всё это будет? Суд, речи, плачущие родственники, лица сочувствующих и злорадствующих афинян?
— Конечно.
— Нет! Нет, Аспасия. — Анаксагор закрыл рукою глаза. — Я не вытерплю всего этого, мне лучше умереть до того, как всё это случится.
— Ах Анаксагор. — Аспасия погладила старого друга по голове. — Твоя смерть нас очень огорчит. Мы станем считать себя виновными в том, что не защитили тебя. Хочешь, я сама составлю защитительную речь, тебе останется только прочесть её. Так немного — только прочесть. Я сумею разжалобить судей и убедить их в твоей правоте. Ведь я прочла почти все твои сочинения, ты знаешь, сам давал мне читать их, я объясню твоё учение как такое, которое угодно богам и людям, а обвинение в измене мы просто отбросим — ты так давно живёшь в Афинах, что стал афинянином больше, чем многие другие, которые родились здесь. Перикл сказал, что мне удастся составить такую речь. Ты позволишь?