Перикл
Шрифт:
— Всё-таки выкарабкался, — добродушно рассмеялся Протагор. — Я давно уже заметил, что двое умных людей в споре перебрасывают друг другу победу, как мяч в игре, вот почему эта игра так занимательна. Бог — это предел воображаемого человеческого совершенства. Кажется, ни для людей, ни для богов не обидно. Поздравляю, Фидий. Пусть таким совершенством будет блистать твоя Афина. Но хочу привлечь твоё внимание к совершенству, которое уже воплощено в одной из земных женщин. — Он посмотрел на Аспасию и добавил: — Эта женщина — наша божественная хозяйка. Вспомни, что сказал у Гомера Одиссей об Эвриале: «Ты обладаешь столь совершенной красотой, что сам бог не мог бы быть иным».
Самое плохое, что можно сказать о богах, это то, что их нет, что они не существуют и никогда не существовали, что люди придумали богов по своему невежеству, себе на страх и в утешение и часто видят проявление божественной силы там, где нет ничего, кроме сил природы — сил земли, воды, огня, воздуха и небесных светил, которые тоже суть соединения земли, воды, воздуха и огня. И нет, кажется, ничего страшнее для афинянина, чем услышать это — что богов нет, что боги придуманы, а то, что мы принимаем за богов — лишь силы природы. Правда, сам он иногда так и думает — как Анаксагор, например, или Протагор, или Продик, — но слышать это от других не желает, а услышав, осудит и не простит. Себя простит, потому что в грех неверия он впадает лишь иногда, один, но не хочет, чтобы в этот грех впало всё общество и навсегда — тогда и мораль и законы ничем не будут освящены и, значит, ни для кого не будут обязательными. Боги мудры и всесильны, они освящают мораль общества и законы государства. Только этим общество и государство крепки. Иначе — гибель всего доброго и справедливого.
Совет Пятисот не начинает работу без жертвоприношения богам, ораторы не начинают свою речь на Пниксе без воззвания к богам-покровителям Афин, богами освящены все законы, все договоры, монеты, гири, таблицы мер, в храмах хранится всё богатство государства, суд над всяким злом осуществляется от имени богов, хвала за доброе возносится богам, в их руках свобода, жизнь и смерть афинян. Кто верит в отеческих богов, тот патриот. Эту веру афинянам завещали их предки, и поэтому она верна, надёжна, не нуждается ни в каких иных доказательствах и не подвержена никаким сомнениям философов, которые часто судят не о богах, а о возможности их познания. Философы рассуждают, а боги живут и действуют. С богами жить спокойно, они наказывают нечестивцев, но всегда защищают людей добрых и справедливых. Отнесёшь пирог Асклепию — и выздоровеешь, если болен; сделаешь возлияние Зевсу — и победишь в битве, если ты воин; сплетёшь венок для нимф — и они помогут тебе в твоих житейских делах. Боги — это ставшие таковыми предки народа, услужившие добром народу и верховным богам Олимпа, они трудятся для этого и теперь. Чем больше жертв приносится божеству, тем надёжнее оно защищает жертвователя, становится его должником. Рассуждения философов и поэтов о том, есть ли боги, тешат богов, развращают афинян, колеблют устои государства. Стало быть, философы и поэты не столько вредят богам — против богов все бессильны, — сколько афинянам: развращённые поэтами и философами афиняне отвращают свой взор от богов, не приносят на их алтари жертвенных животных, цветы и плоды земли, нарушают обычаи, меняют привычное течение жизни, накликают бедствия, превращают богов-покровителей в неумолимых врагов.
— В существование богов следует верить, — повторила Аспасия, — потому что это полезно для народа и государства. К тому же мы не можем ни опровергнуть, ни доказать их существования. Одно достоверно: нас терзают сомнения. А раз это так, то вот что должен признать для себя обязательным мудрец: приносить жертвы богам и обращаться к ним с молитвами на всякий случай. Вот такую хорошую молитву на всякий случай придумал для меня Сократ: «Зевс, даруй нам истинные блага, просим ли мы их или нет, и отвращай от нас зло, даже когда мы домогаемся его. Посылай нам то, что ты считаешь хорошим для нас, потому что ты лучше нас знаешь, что для нас полезно и приятно». Молиться же нужно молча.
Весь вечер что-то тревожило Аспасию, душевное беспокойство накатывалось на неё волнами, она не могла понять, что это, пока не заспорили о богах Протагор и Фидий. В какой-то момент она вдруг поняла, что беспокойство её вызвано слишком вольными суждениями её гостей о богах, что тут кроется опасность для всех быть обвинёнными врагами в оскорблении и даже в непризнании отечественных богов. Такое обвинение, как правило, заканчивается изгнанием из Афин — это в лучшем случае, в худшем — смертной казнью. Оскорбление или непризнание отечественных богов приравнивается к предательству Афин, к посягательству на их свободу и безопасность. А если такое обвинение выдвигается против приезжего, метека — чужеземца, то на него ложится ещё и подозрение в злонамеренности, в том, что он заслан в Афины враждебным государством с коварными целями — подрывать изнутри устои афинской государственности. А её гости — едва ли не в большинстве чужеземцы, кроме Сократа, Софокла, Иктина, Калликрата и, конечно, самого Перикла: Фидий — из Олимпии, Протагор — из Абдеры, Продик — с Кеоса, Геродот — из Галикарнаса, Анаксагор — из Клазомен, Гиппократ — из Коса, Полигнот — с Фасоса, правда, за свои услуги он получил афинское гражданство, законность которого после известного указа Перикла о гражданстве сомнительна; да и сама она, Аспасия, — милетянка. Ах, какой заговор тут можно обнаружить против Афин — и даже против Перикла, — если только захотеть, если только Фукидиду придёт это в голову, если найдётся, лживый доносчик — все доносчики лживы — или лживый обвинитель.
Вот из чего возникла тревога в душе Аспасии и не отпускала её весь вечер, вернее, всю ночь — ведь пировала она с гостями до рассвета, как в прежние времена.
Утро, как обычно в это время года, было тихое, с росой, сверкающей драгоценными камнями на листьях деревьев, на цветах и траве, с пением птиц — особенно старались бесстрашные овсянки и важные, солнцелюбивые скворцы. И ни одного облака, чистая бирюза, только над Гиметтой повисла лента тумана, оранжевая и розовая в лучах юного солнца.
Гости разошлись на рассвете, теперь светало рано — дневной час был почти вдвое длиннее ночного и на столько же день длиннее ночи. Так что у Аспасии и Перикла после ухода гостей ещё осталось время для сна, а вернее, для любовных ласк — Перикл так любил Аспасию, что не мог уснуть рядом с ней, всё обнимал и целовал её, пока она не уходила. Он и теперь, после бурных и страстных минут любовной близости, не спал, был нежен с нею, гладил и целовал её руки, плечи, груди, она отвечала ему тем же, шепча слова, предназначенные только для него, единственного, любимого, желанного, нежного, сладкого, неуёмного, страстного.
Они уснули и проснулись одновременно, так что никто не видел друг друга спящим.
— Я счастлив, что ты не ушла, — сказал Аспасии Перикл.
— Ия счастлива, что ты рядом со мной, — ответила Аспасия.
Солнце уже освещало стену их спальни, проникнув через кроны деревьев и ажурные решётки окон, отражаясь зелёными и красными лучиками от камешков-самоцветов, которыми были разукрашены сказочные птицы и цветы, нарисованные на стене.
— Мне пора, — со вздохом сказал Перикл: ему не хотелось расставаться с Аспасией. — Сегодня возвратившийся из Спарты Кимон будет отчитываться на Совете о переговорах, это очень важно.
— Конечно, это очень важно, — тоже вздохнула Аспасия: и ей не хотелось отпускать мужа, да ведь нельзя было не отпустить — Кимон привёз из Спарты мирный договор, оглашение которого так ждут все афиняне. — Кимон постарался, это победа... Но заметь, это не твоя победа, — сказала она, помолчав. — Все станут говорить: «Кимон привёз нам мир», о тебе же, думаю, не вспомнят при этом, хотя ты поручил переговоры Кимону. Впрочем, не в этом дело, дело в другом: старый вождь олигархов, тесть Фукидида, снова на вершине успеха, как после победы при Эвримедонте. Фукидид и все твои противники-аристократы очень обрадуются такому возвращению Кимона, возвращению со славой. И не возглавит ли Кимон поход против тебя? А Каллия, шурина Кимона, ты послал в Сузы для переговоров с персами. Если и Каллий вернётся с мирным договором, славы Кимону только прибавится — скажут: «Вот какие славные родственники у Кимона».
Перикл, собравшийся уже было уходить и остановившийся у двери, когда Аспасия заговорила о Кимоне, вернулся к ложу, присел на край и терпеливо дослушал Аспасию до конца. Такое происходит уже не впервые — когда Аспасия как бы упреждает его мысли, которые уже родились, но ещё не до конца оформились и окрепли. Она одевает их в слова, нанизывает слова на нить мыслей, как нанизывают на шёлковый шнурок бусинки, предлагает ему готовые суждения, как готовые ожерелья.
— Захочет ли Кимон взяться за старое, не знаю, — продолжала между тем Аспасия. — Он сослужил добрую службу Афинам, чтобы вернуть прежнюю любовь, загладить вину. Это понятно. Возможно, что большего он и не хотел. Но народ с трудом верит в благородство великих, станет льстить ему и проситься под его знамя: дескать, ты — славный, ты веди нас, веди против Перикла. Против кого же ещё он может повести афинян, ведь это твоими стараниями, Перикл, Кимон был изгнан из Афин.