Перикл
Шрифт:
— Арес у Гомера высотою в семь плетров, — вставил своё слово Продик, — это больше стадия. Нужно поставить по меньшей мере шестьдесят человек друг на друга, чтобы сравняться высотою с Аресом. Если справедливо это соотношение, то для Ареса один день равен нашим шестидесяти дням, а вся наша жизнь равна одному его году.
— Во всём прочем, — продолжил Анаксагор, — боги, по Гомеру, похожи на нас: они едят, пьют, спят, страдают, радуются, гневаются, мстят, награждают, любят, изменяют своим возлюбленным и совсем не заботятся о справедливости в своих суждениях и поступках.
— Нет, нет, — поправил Анаксагора Протагор, — они отличаются от людей не только ростом, и главным образом не этим, а своим бессмертием и тем, что могут превращаться во что захотят — становиться то пламенем, то звездой, то деревом, то птицей, то камнем, то рекой.
— Вот! — радостно воскликнул Продик. — Я знаю, почему так тихо на Олимпе, почему боги не спускаются к людям — им надоело быть похожими на людей, они превратились в нечто совершенное и прекрасное — кто в звезду, кто в свет солнца, кто в чистую реку, кто в орла. А мы всё ещё поклоняемся богам, похожим на людей. И ты, — обратился Продик к Фидию, — должен изваять Афину не в виде женщины, а в виде пламени...
— Мы отвлеклись от темы нашей беседы, — сказала Аспасия, прервав Продика. — Продолжим разговор о Парфеноне. Впрочем, давайте сразу же установим одно правило: в этом доме можно вести самые смелые разговоры, ничего не боясь, но не следует развивать в себе страсть к такого рода разговорам, — став достоянием доносчиков, они могут нам навредить. Словом, надо помнить: в этом доме — свобода, за его стенами — осторожность. Согласны?
Все согласились: правило было разумным.
К разговору о Парфеноне вернулись не сразу, потому что Протагор сказал:
— Хотя я напомнил вам о бессмертии богов — кстати, не потому ли они бессмертны, что в их жилах течёт не кровь, а амброзия, тут пусть поразмышляет Гиппократ, — а ещё об их способности превращаться, всё же я должен заявить, что мы ничего не можем знать о богах, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию — и вопрос тёмен, в чём признавался уже Гомер, и людская жизнь, как мы установили, слишком коротка даже для того, чтобы выслушать от начала до конца хотя бы одно слово бога, если он даже есть. Но, как сказала Аспасия, а мы с ней согласились: вера в богов полезна государству. Боги полезны. И тот, кто придумал их, думал о пользе, а не об истине. Но и истина полезна, если её признают все. В сущности, что признается всеми, то и есть истина.
— Истина исчисляется во времени и пространстве, а общее мнение утверждается общей болтовнёй, — возразил Протагору Калликрат, о котором говорили, что он признает лишь три вещи: число, фигуру и движение.
Аспасии пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить гостей вернуться к разговору о Парфеноне, потому что, услышав слово «истина», всякий мыслящий человек ввязывается в спор, которому, как известно, нет конца.
Калликрат привёл с собой архитектора Иктина, молодого человека, построившего храм Аполлона в Элиде. Об этом храме говорили, что он наилучший, а потому и об Иктине говорили, как о наилучшем архитекторе. Калликрат пригласил его на строительство Парфенона по предложению Фидия, который был знаком с Иктином. Иктин помог Аспасии вернуть разговор в нужное русло. Он сказал, заставив всех замолчать и прислушаться к его словам:
— Мы построим живой Парфенон, это будет живое существо, которое будет жить и двигаться, оставаясь на месте.
Сразу же несколько голосов прокричали:
— Как?
Право ответить на этот вопрос Иктин уступил Калликрату.
— Фидий знает, как построен храм Зевса в Олимпии — там только математика. Храм Зевса стоит, как стоит скала, обрушив все камни, которые нарушали закон равновесия и тяжести. Чистое воплощение закона равновесия и тяжести — вот что такое храм Зевса. Мы нарушим эти законы, как нарушает их летящая птица, бегущее животное, раскачивающееся на ветру дерево. Как нарушает их каждым своим движением человек, а потому и считает сродни себе всё, что движется: ветер, огонь, волну, растение, всякое животное. Человек сопереживает всему движущемуся, а незыблемое его мало занимает. Он будет восхищаться величественным движением Парфенона, как восхищался бы движением самой богини, которой этот храм посвящён. Это движение прежде всего должно быть лёгким, и сам храм должен казаться лёгким, хотя он будет огромным и каменным. Скажи о цоколе храма, — попросил Калликрат Иктина. — Ты рассчитал цоколь.
— У храма четыре цоколя, четыре основания, которые видны нам как четыре ступени, ведущие к колоннам. Самый простой расчёт — сделать все четыре ступени одинаковой высоты — так и каменные блоки для них изготовить проще. Фокус, однако, в том, что человеку, стоящему чуть поодаль от храма, одинаковые по высоте ступени не будут казаться таковыми: первую, нижнюю ступень, он увидит в натуральную величину, вторая ему покажется чуть ниже первой, третья — ниже второй и четвёртая — ниже третьей и конечно же ниже всех предыдущих. Он увидит верхнюю ступень как бы вдавленной в основание под тяжестью храма. Когда камень сжимается под тяжестью храма, какова же эта тяжесть? Огромная, удручающе огромная. Она никак не может польстить храму, сделать его приятным для человека. Храм должен казаться лёгким. Поэтому мы сделаем верхний ряд цоколя выше всех других, третий — выше второго, второй — выше первого, в результате чего все они будут казаться стоящему возле храма человеку одинаковыми, не испытывающими никакого напряжения под тяжестью храма, как если бы он был сложен не из камня, а из света, из чистых форм.
Откровение Иктина было столь поэтическим, столь чудесным, что у Сократа от восхищения навернулись слёзы на глазах.
— Клянусь харитами, — крикнул он, — я верю теперь, что архитектура — искусство изящного!
— Посмотрим, что ты скажешь, дослушав наш рассказ до конца, — радостно рассмеялся Иктин, указывая рукой на Калликрата и тем самым как бы уступая ему слово — одной похвалы, одного возгласа восхищения в доме Перикла было для него достаточно, чтобы почувствовать себя признанным и, значит, счастливым.
— Я хочу сказать о колоннах, — продолжил рассказ о «живом» храме Калликрат. — Мы могли бы сделать их совершенно одинаковыми и поставить строго перпендикулярно, как и требуется правилами строительства, все сорок шесть колонн, на равном расстоянии друг от друга. Повторяю, так было бы правильно. Но вот что подсказал Фидий и что мы сделаем: колонны не будут стоять строго перпендикулярно и параллельно по отношению к соседним колоннам. Они будут слегка наклонены внутрь здания, не так явно, как наклонены грани египетских пирамид, но всё же ощутимо для глаза, скорее для чувства, которое подскажет нам, что их вершины как бы устремлены к одной высокой, небесной точке, что они едины в этом порыве, что здание поднимается в небеса, чтобы парить, готово к этому взлёту. Но... — Калликрат вышел из-за столика, поставленного у его ложа, и поднял кверху руки, — но разум подсказывает нам: кто-то всё-таки должен держать на себе тяжесть фронтонов, карнизов и всей верхней части храма. Чувства чувствами, они приятны, но человек разумен. Наш разум успокоят четыре угловых колонны — они стоят перпендикулярно, они толще других, они ближе придвинуты к своим соседкам, пришли как бы на помощь им. Они сильны, они надёжны, они дружественны всем другим колоннам. В Парфеноне будет воплощена не геометрия кристалла, а геометрия живого существа. Он будет не огромным и тяжёлым, хотя превзойдёт по своим размерам все другие храмы, а величественным и лёгким, не мёртвой каменной фигурой, а живым богом — вечностью бессмертного существа...
Перикл предложил осушить чаши — за живой храм. Руки пирующих, держа наполненные чаши, дружно взметнулись вверх, со всех сторон послышались одобрительные возгласы:
— Слава геометрии!
— Слава Фидию, Иктину и Калликрату!
— Слава Аспасии!!
Последний возглас — «Слава Аспасии!» — принадлежал Гиппократу. Это было справедливо — поставить в один ряд геометра, ваятеля, архитекторов и Аспасию: благодаря им тайные законы прекрасного обрели словесную форму, истолкование и, стало быть, право на жизнь, право воплотиться в Парфеноне.