Перикл

Домбровский Анатолий Иванович

Перикл сказал, что Мирто — прекрасна, что Сократ будет смотреть на неё, не отрываясь, так что никаких других соблазнов он уже не заметит.

Выпили и за это.

— Теперь твоя очередь, — обратился Сократ к Аспасии. — Хоть ты и нарядилась мужчиной — это для богов, конечно, — для нас же ты остаёшься женщиной, а потому скажи мне что-нибудь от имени женщин.

— Хорошо, от имени женщин, хотя я заготовила мужской тост, чтобы уж совсем сбить с толку богов. Смысл моего мужского тоста в том, что мужчина не может оставаться мужчиной, если он ежедневно и еженощно не доказывает это какой-либо женщине. — Далее следовало её предложение: — Оставайся мужчиной и тогда, когда нет рядом жены. Выпьем ли мы за это? — спросила Аспасия.

— Выпьем! — хором ответили мужчины.

— А теперь женский тост, — попросил Сократ, когда все выпили.

— Ладно, женский: мужчины — это ветер, который разбрасывает семена деревьев

и цветов по всей земле. Женщины — это поле, на котором вырастают цветы и деревья. Придут дровосеки и срубят деревья, придут косари и скосят цветы. Жена — это сад и цветник у дома, куда не проникнут ни лесорубы, ни косари. Вот где ветру шуметь в листве и играть лепестками цветов. Так поётся в одной милетской эпиталаме. Завтра, Сократ, ты услышишь, как она поётся. И надеюсь, запомнишь её на всю жизнь. За крепкую память о важном и прекрасном, которое и есть любовь, — сказала Аспасия, глядя почему-то не на Сократа, а на Перикла.

Дальше всё пошло по обычаям тех лет: молились у очага в доме невесты и отец освободил её от покорности богам своего дома, а она откупилась от них своими детскими игрушками — бросила свои куклы, бусы и колечки на алтарь; пировали до обеда, провожая невесту из родительского дома, затем жених повёл её к своему дому... Тут следовало ехать на брачной колеснице, украшенной лентами и цветами, но от дома Мирто до дома Сократа было не более трёх десятков шагов, если идти от ворот к воротам, а если пройти через калитку в ограде — то вдвое ближе. Шли от ворот к воротам. Сократ вёл Мирто, держа невесту за руку и поправляя на её голове венок, то и дело сваливающийся ей на плечи. Впереди с факелом, зажжённым от огня в очаге Мирто, шла её тётка, хотя эта роль обычно предназначалась для матери, которой у Мирто не было. У порога дома Сократа молодых осыпали щедро серебряными монетами. Потом по приказу Аспасии монеты собрали и ссыпали в глиняный кратер, его с трудом поднял и перенёс в дом один из рабов Критона. Следом за кратером Сократ внёс в дом Мирто — поднял её на руки и перешагнул с радостным криком через порог, славя богов. Затем был пир в доме Сократа, точнее, во дворе дома, так как ни одна комната в доме не могла вместить всех многочисленных гостей. Сократ, как жених, не пил вина ни в доме Мирто, ни здесь: женихам на свадьбе пить вино не полагалось, чтобы потом не зачать ребёнка в пьяном состоянии — от пьяных родителей, как известно, рождаются ущербные дети. Он очень страдал, что нельзя пить, а ещё, кажется, оттого, что не удалось — ох уж эта Аспасия! — соблюсти совет Хилона: «Брак справляй без пышности».

— Да ведь эта пышность не для тебя, а для твоих гостей, — сказала Сократу Аспасия. — А ты не пьёшь и не ешь. Так что Хил он не обидится. Считай, что я устроила пышный праздник не для тебя, а для всех остальных.

— В этом есть резон, — согласился Сократ и успокоился. К тому же пришло время уводить жену в брачные покои.

Тут и эпиталамы зазвучали, и среди них та, что была обещана Аспасией, — про ветер и про сад. Эпиталамы звучали до утра, до утра продолжался пир. Утром, пока молодожёны ещё спали, со двора было убрано всё, что могло бы напомнить о свадьбе: ложа, столы, цветы, ленты, треножники и всякая посуда, унесена зола с кострищ, а сами кострища политы водой и засыпаны песком.

Даже дух вина и угощений успел выветриться, когда Сократ вышел во двор. Друзья его стояли у ворот. Сократ направился было к ним, но они помахали ему руками, закрыли ворота и удалились. Праздник для Сократа кончился. Новая жизнь соединилась со старой, это означало, что к старым заботам отныне прибавились новые и что в доме он теперь не один, а стало быть, обязан думать не только о себе.

Вышла из дома Мирто в длинном белом хитоне с распущенными волосами, присела на камень, предназначенный для надгробной стелы ремесленника Родокла, заказанной Сократу братом покойного Калликсеном.

— Не сиди на камне, — сказал жене Сократ, подавая ей руку. — Это камень для мёртвого. Чтобы жить долго, ничто мёртвое не должно прикасаться к нам.

Мирто встала. Сократ обнял её.

— Будем жить долго, да? — спросила Мирто.

— Да, — ответил Сократ, целуя её в горячее плечо.

Они были счастливы, ничто не предвещало скорой беды, того, что Мирто родит мёртвого ребёнка и умрёт сама. Впрочем, была дурная примета: выйдя из дома после первой брачной ночи, Мирто присела на могильный камень...

После свадьбы пять дней они не расставались, никуда не ходили, благо, в доме после пиршества осталось достаточно пищи — фруктов, овощей, масла, сыра, колбас, вина... И рабы Критона оставались в доме, так что стоило Сократу и Мирто чего-нибудь захотеть, как они тотчас выполняли их желания: приносили питьё, еду, одежду. На шестой день появился гонец от Аспасии, принёс дощечку-письмо, где рукою Аспасии были аккуратно написаны слова: «Нынче вечером в доме Перикла собираются твои друзья для серьёзной беседы и ждут тебя, Сократ. Размышляй о прекрасном и приноси свои мысли к нам. Аспасия».

— Скажи хозяйке, что непременно приду, — сказал гонцу Сократ: он и сам собирался уже выйти из дома, чтобы повидаться с друзьями, поболтать с ними и выпить кружку-другую вина на Агоре, как в прежние дни, когда был свободен, подобно ветру над полем.

— Мне было тринадцать лет, когда Фемистокл и Кимон прогнали персов из Афин, разгромив их флот у Саламина. Афины после ухода персов являли собой более чем печальное зрелище — уходя, персы разрушили и сожгли всё, что можно было сжечь и разрушить. Помню, что вскоре после возвращения отец повёл меня на Акрополь, что посвящён самой Афине, нашей богине-защитнице. Я увидел обширное кладбище с грудами камней и осколками разбитых статуй — среди опалённых камней торчали мраморные руки, ноги, головы, прекрасные торсы статуй наших божеств. Эрехтейон был превращён в пепел. Я боялся взглянуть вниз, куда персы сбрасывали с Акрополя последних защитников наших святынь, хотя тела их уже были собраны и достойно погребены, — так начал свою речь Перикл, когда его друзья, устроившись на ложах, поставленных в саду у высокой каменной ограды, за которой в трёх стадиях возвышался Акрополь, совершили возлияние богам и снова наполнили свои чаши вином. — Потом мы соорудили там деревянные храмы, торопились, чтобы дать прибежище нашим богам; Фемистокл и Кимон возвели на южном и северном склонах крепостные стены, расширили площадь Акрополя, забросав камнями и осколками статуй все неровности холма. Только на это хватило тогда у города средств. Город был озабочен прежде всего укреплением своей обороны и восстановлением жилья. Теперь же, друзья, мы обильно снабжены всеми средствами обороны, необходимыми для войны, наши посольства, Каллиево и Кимоново, обсуждают в Сузах и Спарте условия длительного и прочного мира; теперь настала благоприятная пора использовать наши богатства на дела, завершение которых сулит Афинам бессмертную славу. В нашем распоряжении — значительные средства. Мы закупили камень, железо, слоновую кость, золото, чёрное дерево, кипарис. Бесчисленное множество рабочих — плотники, каменщики, кузнецы, краснодеревцы, ювелиры, чеканщики и художники — заняты теперь их обработкой. Заморские торговцы, матросы и кормчие доставляют по морю это огромное количество материалов. Возчики перевозят их по суше. Канатные мастера, колесники, шорники, землекопы и горняки всегда обеспечены работой. Благодаря этому люди всех возрастов и всех состояний призваны разделить благосостояние, повсеместно доставляемое этими работами. Я хочу призвать к работе и вас, мои друзья. Прямо сейчас. Давайте пировать и работать. Впрочем, эта мысль — пировать и работать — принадлежит не мне, — сказал Перикл, улыбаясь, — она принадлежит Аспасии. — Свободной рукой — в другой он держал чашу с вином — Перикл обнял за плечи стоявшую рядом с ним Аспасию, которая походила скорее на богиню, сошедшую к пирующим, чем на смертную женщину — так она была хороша, так со вкусом одета: пурпурный пеплос облегал стройное тело, а голову украшала изящная диадема-стефана, венок, сплетённый из стеклянных бус, эмалированных пальмовых веточек и золотых маргариток. Принаряженными сегодня были и гости. И хотя они пировали не в доме, а в саду, на воздухе, запах благовоний не успевал улетучиваться, радовал ноздри вместе с запахом угощений и благородного вина.

Каждому гостю было приготовлено отдельное ложе, покрытое красивым одеялом, с мягкими разноцветными подушками. Ложа были так высоки, что не все смогли легко забраться на них, а для Продика принесли деревянный ящик, с которого он только и смог перебраться на ложе. Помосты были расставлены таким образом, чтобы все гости могли видеть друг друга и легко дотянуться до столов с угощениями — в форме подковы, обращённой развилкой к каменной садовой ограде. В развилке же стояло ложе хозяев — Перикла и Аспасии. Стена за ними была обвита цветущей глицинией. Там же была каменная лестница, по которой можно было подняться на стену, откуда хорошо был виден город и весь Акрополь от основания до вершины.

Как только стали сгущаться сумерки, слуги принесли факелы на длинных шестах и установили их поодаль от пирующих, чтобы на них не летели брызги кипящей в факельницах смолы и не падали эфемериды, которые все летели и летели на смертельное для них пламя...

— Так сгорают наши часы и дни, падая на солнце, — сказал Софокл, указывая Сократу на ближайший факел, над которым вились ночные бабочки и искрами вспыхивали в огне.

Вино было отменное, хиосское, ведро которого на рынке стоит более тридцати драхм, тогда как в других домах даже во время праздников подают аттическое вино, по одной драхме за ведро, а то и совсем дешёвое, по пятнадцати оболов. Ведро фракийского вина стоит всего три обола, его пьют нищие.