Пермские чекисты (сборник)
Шрифт:
Самолет без опознавательных знаков и сигнальных огней крался, растворяясь в черном небе, далеко обходил города, боясь наткнуться на противовоздушную оборону. Шел на большой высоте, из-за нехватки кислорода пассажиры судорожно зевали, клонило в сон. Грищук отгонял от себя тяжкую дремоту и неотвязно думал, как передать группу в руки чекистов. Никаких указаний на этот счет он не имел. По своей инициативе, рискуя головой, он вышел на связного партизанского объединения и успел только передать записку о составе группы и районе приземления.
...Было это в Печках. Когда Николай узнал, что летит в советский тыл не в одиночку, а в составе диверсионной группы, он стал искать возможность выйти на связь с Большой землей. Из преподавателей и обслуги разведшколы никто ему подходящим для откровенного разговора не показался. Он знал по опыту предыдущего лагеря, что и здесь, в Печках, действует система всеобщей слежки, подслушивания и провокационных проверок. Бежать и добраться до партизан? Нет, вырваться было практически невозможно. Даже учебный полигон на лесной опушке был оцеплен охранниками. Выручил случай.
В столовую разведшколы возил воду угрюмый старикан, до глаз заросший диким волосом. Возил с родника, протекавшего за пределами лагеря. У Николая мелькнула мысль: уговорить старика и вырваться на волю в пустой бочке. Он стал приглядываться к водовозу. Однажды, когда тот подкатил скрипучую телегу к дверям кухни, Николай задержался на крыльце столовой, принялся перематывать портянки, исподлобья наблюдая. Водовоз достал из кисета курительную бумагу и обратился к выходящим из столовой курсантам:
— Господа хорошие, не найдется ли закурить?
Николай заметил, что старик доставал бумажку не из пустого кисета. Потом, когда кто-то сыпанул ему щепоть махорки, долго и чересчур тщательно крутил и склеивал языком самокрутку, не спуская глаз с выходящих из столовой. «Запоминает лица», — осенило Николая.
Наконец старик сунул в рот незажженную самокрутку, вернулся к лошади и стал запячивать бочку к желобу, по которому вода подавалась в кухню. При развороте заднее колесо соскочило с оси, и бочка накренилась. Николай подошел к деду.
— Давай помогу.
— А не испачкаешься? — водовоз посмотрел ему в лицо. — Или грязи на тебе и без того довольно?
— Слушай, товарищ, — решился Николай, — нужна связь с Москвой. До зарезу. Помоги передать очень важное сообщение.
— Свет-свет, — мелко закрестился старик, — какая Москва? Ничего не знаю, господин хороший.
— Знаешь, — продолжал настаивать Николай. — Видел, как ты просил закурить, хотя в кисете табаку полно. И лица запоминаешь. А что толку, если не можешь знать, под какими фамилиями они полетят в наш тыл и куда именно?
Старик пристально посмотрел ему в глаза.
— Шутите, господин хороший.
— Какие шутки, коли я рискую головой. Окажись ты фашистским холуем, мигом потащат меня в гестапо. Но, думаю, не продашь.
Старик продолжал на корточках прилаживать колесо.
— А тебе пошто должен верить?
— Слушай, — зашептал Николай, склонившись, — я служил в особом отделе 28-й кавдивизии в Фергане. Запомни мою фамилию. Пускай там проверят. Недели хватит?
— Десять дней. Подойдешь сюда в это время.
При следующей встрече вновь случайно отлетело колесо у водовозки, и Николай поспешил на помощь.
— Как звали начальника особотдела?
— Сергей Петрович Гунько, — радостно отозвался Николай.
Старик удовлетворенно кивнул головой, сказал:
— На ночь повозку оставлю у кухни. Записку положи вот в это гнездо под бочку. Счастливо, товарищ.
— Ну, спасибо, дед, выручил...
Если связь четко сработает, их на земле встретит засада. А если нет? Грищук покосился на соседей слева и справа. Кинеев, второй радист, сидел с закрытыми глазами. То ли спит, то ли притворяется. Темная душа. На другого соседа, на Астахова, можно положиться? Ни в коем разе. Бежал из России с врангелевскими войсками — значит, не принял рабоче-крестьянскую власть.
Николай Грищук до войны многое успел познать и увидеть. Рос он в благополучной, интеллигентной семье. Отец — партийный работник, мать — учительница истории. В деревянном особнячке на тихой травянистой улице городка Бутурлиновка часто заводили патефон и ставили пластинки с записями Шаляпина и Собинова, спорили о музыке и литературе, а когда сходились отцовы сослуживцы, то музыку «забивали» политические разговоры. О возможности построения социализма, например, в обстановке капиталистического окружения. Коля уже вступил в комсомол и тоже пытался вставить свое слово. Ну, говаривала мать, пойдет сын по отцовской дорожке.
Но он после школы поехал в педагогический институт и поступил на физмат, чем несказанно обрадовал мать. После института Николай получил направление в одну из школ Ростова-на-Дону, учил ребят физике. Вскоре женился на Павлине Генриховне, учительнице немецкого языка.
Николай уже три года как жил с Павлиной в Средней Азии, служил в особом отделе кавалерийской дивизии, когда случилось это с отцом жены. Тестя, служившего командиром полка на Дальнем Востоке, арестовали за связь с «врагом народа». Дочь незамедлительно была изгнана из школы, зять исключен из партии и уволен со службы. Николай тяжко переживал свалившиеся на него несчастья, но не стал жаловаться, вернулся в Ростов, где снял угол у знакомой старушки, взяли его в ту же школу.
А тут — война. Николая призвали в конце августа. Уговорил Павлинку со Славиком перебраться к его родителям в Бутурлиновку. Получил от нее три письма, а там закружила огненная метель командира взвода управления полковой батареи. Он отступал по пыльным степям до Сталинграда, стоял в обороне, замыкал кольцо вокруг армии Паулюса, наступал.
Эх, если бы поосмотрительней воевать, не зарываться! Полк, в котором воевал Николай, вырвался далеко вперед и попал в окружение под городом Шахты. Артиллеристы отстреливались до последнего снаряда, поступила команда снять замки и прицелы. Николай бросился к пушке. Вздыбило перед глазами черное крошево мерзлой земли — очнулся в плену. Никого из сослуживцев не приметил он, бредя в скорбной колонне на запад.