Персональный детектив
Шрифт:
В тот миг догадка, страшная догадка уже пришла к каждому, хотя словами и не оформилась. Но действие ее было достаточно сильным, чтобы три дона, которые старались удержать брыкавшегося мальчишку, растерянно выпустили его из рук. Тот шмякнулся на землю и тут же вновь на карачках заторопился к Дону Уолхову.
В тот же миг догадка осенила и Дона. Он поэтому не отпрыгнул, не попятился, лишь в последнюю секунду рефлекторно повернулся к нападавшему левым – здоровым – боком.
Теперь мальчонка вгрызся ему в бедро. Дон охнул, и это был единственный громкий звук, нарушивший тишину. Наступила пауза, полная разных звуков: неясный говор и крики с соседних улиц, еле слышные взвизги сирены, далекий органный фон непонятного происхождения, свист низко пролетающих бесколесок, а рядом – глухое рычание и что-то похожее на чавкание, с которым мальчонка вгрызался в Донову плоть… То есть пауза самой тихой, самой безукоризненной тишины в мире.
Они наконец узнали его. Это был тот самый белобрысый сорванец, которого Дон встретил на Хуан Корф. «Дядь, подержи коробочку!» Но тогда это был совершенно нормальный парень, сейчас же он превратился в буйного сумасшедшего. И каждый сделал для себя вывод – неизбежный, нежеланный, страшный. Им хотелось всеми силами этот вывод от себя скрыть – МЫ СВЕЛИ С УМА ВСЕХ ДЕТЕЙ СТОПАРИЖА!
Вот именно – МЫ.
До этого они говорили – мы (или там Дон, или, еще дальше, Фальцетти) совершили массовое убийство всех стопарижан, чтобы занять своим сознанием их тела. Но слово «убийство», при всей своей справедливости применительно к тому, что произошло, все-таки не связывалось у них окончательно с тем, другим, словом «убийство», которое им приходилось произносить раньше. Не было крови, не было того ужасного перехода от живого человека к бессмысленному, чуждому муляжу – трупу. Habeas corpus, господа, habeas corpus! Все «убитые» остались живы и здоровы в меру своих возможностей. Правда, возникший хаос уже в первые минуты после Инсталляции привел к некоторым смертям и увечьям, и вина за них также лежала на донах (Доне, Фальцетти), она тоже не воспринималась прямой виной – эти убийства совершались не ими и не по их воле, просто кто-то с кем-то где-то сцепился. Слово «убийство» имело для них смысл совершенно абстрактный, а абстрактное убийство совсем не так страшно, как настоящее, и совесть убийцы оно совсем не так тяготит.
Но теперь перед ними был ребенок, по их вине потерявший разум. Вина, которая ни передается, ни делится.
«Мы свели с ума всех детей Стопарижа».
От резкой боли Дон застонал. Стоявшие вокруг него немного опомнились, снова, теперь уже сноровисто, оттащили парнишку от его жертвы, тот забился было в руках, но вдруг сдулся, потух, обвис, задышал неровно и хрипло. Рот его был в крови.
– Это же тот, который «подержи коробочку»! – запоздало пробормотал кто-то.
– Мы уже догадались, – сквозь зубы ответил Дон, схватившийся обеими руками за рану. – Конечно, это тот самый парень.
Знакомый женский голос сказал:
– Это твой сын!
Все резко обернулись.
Перед ними, уперев руки в боки, стояла молодая женщина в кое-как напяленном платье, босая, с черными всклокоченными волосами. Она задумчиво смотрела на Дона, словно собираясь сказать что-то еще.
С Джосикой у Дона всегда было так – после разлуки, даже не очень длинной, он сначала ее никогда не узнавал. Вот и сейчас доны увидели перед собой женщину, совершенно им незнакомую, совершенно обычную, интересную, но не больше того.
Узнал ее Фальцетти.
– Джосика! – удивленно воскликнул он. – Надо же, Джосика! Лично, собственной персоной. А мы вас как раз искали, – соврал он, нечаянно сказав правду. – А вы здесь!
Глаза в глаза с Доном. Ни на кого другого, только на него.
Теперь он ее узнал. Постаревшая на десять лет, она была все так же красива и необычна. Мешки под карими глазами стали еще больше – как видно, она по-прежнему не жаловала Врачей. «Моя школа! – не к месту подумал Дон. – Это я внушил ей нелюбовь ко всяким машинам».
Остальные доны подумали то же. И слабо улыбнулись. Дон только не улыбнулся.
Сейчас они с Джосикой, как бойцы перед решающей схваткой, стояли друг против друга, и все заметили, насколько они похожи. До Дона не сразу дошло, что перед ним все-таки не Джосика, а всего-навсего еще один дон. Что Джосики больше нет.
– Это твой сын, – повторила она. – Я его в квартире видел, уже такого, а потом догадался, что это твой. По времени совпадает. Она, оказывается, тогда родила. А мы и не знали. Промолчала, не сказала, я бы тогда остался, правда?
– Это она от обиды не рассказывала, – ответил Дон. – Мне говорили, она замужем? То есть… была замужем.
– Похоже на то. Я с каким-то хмырем проснулся. В двуспальной кровати. Что ж ты так-то? Ведь не было у тебя раньше задатков массового убийцы. И жену бывшую, и сына, и вообще всех. А уж с сыном что ты сделал…
– Вопрос риторический. Себя спроси.
Фальцетти почувствовал, что сейчас заговорят о нем, причем не в хвалебном тоне, сжался, тихонько отступил. Но о нем не вспомнили. Донам было не до Фальцетти – они переживали пока собственную вину.
– Надо бы с парнишкой что-то сделать, – сказал высокий сутулый дон лет семидесяти. – Вот куда его?
Неизвестно, понял ли мальчик, что говорят о нем, но при этих словах он неожиданно вырвался из рук, резво вскочил на ноги (Дон испуганно отшатнулся), ощерил окровавленный рот и – никто не успел отреагировать – метнулся в просвет между застывшими от неожиданности донами.
– Держите его!
Теперь он бежал вполне как человек, на ногах, но даже и человеческий его бег на таковой был похож меньше всего – он еще больше отдавал насекомостью.
– Держите! Что ж вы? Ведь погибнет малец!
За ним наконец бросились, но куда там – ускакал, подвизгивая, исчез, и даже непонятно, куда бежать.
Несколько донов все-таки понеслись растерянно вслед, вернулись, развели руками.
– Пропал.
«Иван Грозный, убивающий своего сына. Потом еще какой-то совсем уж древний святой. В жертву принес. Такие у нас святые. Потом этот… ну, проспектор… как его… еще всю свою семью ухандокал… ну, как его?.. чтобы опасность от человечества отвести… дурацкое такое стекло, знаменитое… Словом, в общем. Но те хоть ради какой-то цели, а здесь? Просто даже и не заметил? Как сына своего с ума свел мимоходом, за просто так. Официально называется – упадок института семьи».
– Вот что ты натворил, Дон. Никто и никогда детей тебе не простит, – скрипуче сказал старик, тот самый, которого Дон с Фальцетти первым увидели.
– И не посмотрит никто, что ты ничего не знал. И я даже не посмотрю, – тем же тоном добавил кто-то.
«Вот так, – мелькнуло у Дона. – Оказывается, и эту вину можно и поделить, и передать. И вообще откинуть».
– Это почему же так, не посмотришь?! – окрысился он. – Ведь тебе же – всем вам – известно то же самое, что и мне! Вы – это я!