Персонных дел мастер
Шрифт:
— Из десяти шведов восемь убито или ранено — столь храбро дрался сей неприятель! — доложил Петру генерал-адмирал.
— Тем боле нам почета и славы! — просто сказал Петр, смывая морской водой пороховую копоть с лица. И, обращаясь к Апраксину, спросил глухо: — Сколько же наших в сей баталии полегло?
— Да убитых у нас, почитай, в три раза менее шведов! — радостно сообщил генерал-адмирал.
— Добрая весть! Вот что значит воевать добрым маневром, из столь великого огня с таким малым уроном вышли! — заметил Петр своим флагманам, собравшимся за адмиральским
9 сентября 1714 года Петербург чествовал победителей мри Гангуте. По распоряжению генерал-губернатора Меншикова город был разукрашен флагами и триумфальными арками. Тысячи людей высыпали на набережные, чтобы видеть, как в Неву войдут победители и взятые в полон шведские суда.
Среди зрителей, столпившихся на Троицкой площади, был и драгунский офицер с подвязанной рукой. Он стоял возле коляски, в которой сидела дама в пышном роброне.
— Да полно, Кирилыч, может, тебе померещилось, что наш полковник прибудет в Петербург? — нетерпеливо спрашивала нарядная дама.
— Никак нет, Евдокия Петровна! Господин полковник сам наказал разыскать ваш новокупленный дом в Петербурге и сообщить, что явится он из Финляндии к самому триумфу, с пушками и знаменами, взятыми у Лапгюлы,— с необычайной вежливостью и холодным достоинством отвечал Кирилыч. По всему чувствовалось, что он непомерно горд. Еще бы, хотя он и носил руку на перевязи, но на нем было уже офицерское платье, а нынешний триумф был и его триумфом, о чем свидетельствовала наградная гангутская медаль, висящая на груди.
— Идут! — заволновалась толпа и бросилась от собора к набережной. На Неве показались мачты русских галер и пленных шведских судов. Когда первые три скампавеи сравнялись с Адмиралтейством, оттуда прогремели приветственные залпы, а вслед за тем грохнул салют Петропавловской фортеции — сто пятьдесят один пушечный выстрел.
За русскими скампавеями шли десять пленных судов со спущенными и волочащимися за кормой флагами. С шедшей вслед за «Элефантом» царской галеры грянул ответный салют, поддержанный остальными кораблями... Всю Неву затянул пороховой дым. Пройдя мимо Петропавловской фортеции, суда стали причаливать к пристани у Троицкой площади. В это время с крепости грохнул новый салют, возвещая вторую часть торжества. Под барабанный бой через площадь двинулись преображенцы. Следом за ними везли знамена и пушки, взятые у Лапполы.
— Вот он, свет мой ясный! — Дама вскочила на сиденье коляски и, размахивая сорванным с шеи платком, как знаменем, закричала: — Роман, милый, здравствуй!
Ехавший впереди пушек драгунский полковник услышал тот голос и сквозь торжественную музыку и барабанный бой обернулся и приветственно поднял треуголку.
— Увидел, Кирилыч, увидел меня, свет мой ясный! — Дама на радостях обняла и поцеловала Кирилыча в рыжие усы. Тот дернулся от боли — Евдокия Петровна, должно быть, задела раненую руку.
Меж тем по площади повели пленных шведов. Во главе шведских офицеров, прихрамывая, шел одетый в полную парадную форму шаутбенахт Эреншельд. Замыкал шествие второй батальон преображенцев во главе с Петром, одетым в морской мундир.
Войдя в здание Сената, Петр встал перед князем-кесарем Ромодановским. Федор Юрьевич благосклонно принял его рапорт и рекомендацию генерал-адмирала Апраксина о производстве шаутбенахта Петра Михайлова в вице-адмиралы за славную викторию при мысе Гангут. После чего князь-кесарь неспешно и важно поднялся с председательского кресла и громко произнес:
— Виват! Виват вице-адмиралу Петру Михайлову!
— Виват! — восторженно закричали сенаторы.
— Виват! — подхватили преображенцы и вся толпа на площади. Под восторженные возгласы сенаторов и офицеров князь-кесарь вручил Петру патент на чин вице-адмирала.
В ту же минуту на царской галере был поднят личный флаг новообъявленного вице-адмирала. И грохнул новый салют.
Вечером весь Петербург был иллюминирован, а на четвертый день на Неве был зажжен грандиозный фейерверк. Роман и Дуняша любовались сим фейерверком с балкона собственного дома, купленного Евдокией Петровной к своей скорой свадьбе.
И здесь-то денщик Васька доложил, что господина полковника спрашивает какой-то иноземец.
— Да зови его сюда! — весело приказал Роман, который не хотел уходить с балкона, не досмотрев чудес пиротехники.
И скоро перед Романом вырос наш старый знакомец, веселый и неунывающий Джованни Гваскони. Спотыкаясь на каждом втором русском слове, но все-таки вполне понятно итальянец сообщил, что прибыл на днях с кораблем, груженным апельсинами и лимонами, прямо из Ливорно и что доставил господину полковнику письмо от его брата Никиты, с коим вместе учился живописи во Флоренции.
И пока Роман читал письмо брата, болтливый итальянец сообщил Евдокии Петровне, что при переходе их корабль едва не затонул в Бискайском заливе, где выдержал жестокий шторм, что его очень ласково встретил князь Меншиков, который и сообщил адрес господина полковника, и что ему очень нравятся русские дамы.
При сем красавец Джованни прямо-таки пожирал Дуню черными глазами. Чтобы унять его пылкость, Евдокия Петровна осведомилась о вкусе апельсинов, и здесь Джованни Гваскони превратился в тонкого негоцианта и немедля попотчевал красавицу хозяйку этой диковиной.
— Как там мой браток поживает? — подступил тем временем к Джованни Роман,— Из письма ничего не поймешь, ясно только, что учеба ему еще долгая.
Джованни замялся, а затем выложил начистоту и про студенческую бедность, и про каверзы академика.
— Ну, с деньгами мы ему поможем, а вот с академиком? — задумалась Дуня.
— А с академиком — я прямо обращусь к государю,— сказал Роман.— Коль причислил оный академик Никиту к парижской школе, пусть братец в Париже и учится!
Через неделю Роман и Дуня сыграли свадьбу. Джованни сидел на той свадьбе рядом с Кирилычем. Новоявленный капитан упрямо ел цитроны с кожурой, так ему было горько на той свадьбе.