Персонных дел мастер
Шрифт:
— Покойница желала быть похороненной на родине, во Флоренции. Вот я и выполняю ее волю!— на всякий случай заявил Никита кучеру. В «Цветущей вишне» гроб спешно упрятали в кладовую. А когда на другой день Никита наверное узнал, что бравый капитан Кологривов арестован ночью папскими гвардейцами и препровожден в замок Святого Ангела, где находилась тюрьма для особливо важных преступников, он крепко поцеловал свою Розу и сказал, что ему надобно ехать. Роза не плакала: как язычница, она жила сегодняшним днем и впереди у нее была еще одна ночь.
Поутру цыганская телега, заваленная грязным тряпьем, двигалась к городским воротам. Рядом с кучером-цыганом восседали Никита и смуглая Роза.
— Дай погадаю,
Роза простилась с Никитой уже за городом. И снова не плакала, а сияла, сказала просто:
— Спасибо за счастье!
— И тебе спасибо, Роза!— Никита еще раз обнял ее.
— Эй, хватит миловаться, до Флоренции путь дальний,— рассмеялся цыган.
— Помолчи, тебе за все заплачено! — рассердилась Роза. И, обернувшись к Никите, сказала: — Приезжай, всегда для тебя будет та верхняя комната свободна!
Гордой поступью, как истая римлянка высоко держа голову, возвращалась она в вечный город, а цыганская повозка покатила в Тоскану. На дне ее в деревянном ящике, бережно обложенная тряпьем, лежала бесценная римская Венера, направлявшаяся ныне на север.
Флорентийские встречи
В мастерской академика товарищи встретили Никиту дружески, как блудного сына, вернувшегося к отчему очагу. Даже сам синьор Реди, казалось, был обрадован и отечески простил Никиту за то, что тот так и не завершил копии с картин Рафаэля. Правда, Никита, дабы избежать гнева академика, предложил на его суд «Обнаженную римлянку». Было в обнаженной что-то холодное, застылое, от античных статуй. Тот портрет, который он оставил Розе, был менее идеальным, но более живым, теплым, человечным, нежели это его повторение. Зато здесь были соблюдены все пропорции классических статуй, и сие неудивительно, ибо в небольшой кладовой, примыкавшей к его мансарде, белел мрамор римской Венеры, коей часто любовался художник, оставшись в одиночестве. И отсвет этой упрятанной в чулане Венеры незаметно лег и на холст, и окаменело лицо Розы, стали идеальными ее слишком пышные бедра.
Зато академик пришел от «Обнаженной римлянки» в полный восторг.
— Учитесь, судари мои! — громогласно обратился он к ученикам.— Стоило синьору Никите прикоснуться к почве вечного города, как сама античность заговорила в его картине. Теперь я готов признать, что вы мастер, пер-сонных дел мастер! Готовьте к экзамену портрет какой-нибудь знатной персоны, и я готов ручаться, что Флорентийская академия даст вам самый лестный диплом...
Но найти знатную персону во Флоренции, где сотни художников соревновались друг с другом, оказалось не так-то просто, как думал синьор академик.
— Дождись лета, наедут иноземцы, и какой-нибудь богатый лорд или леди согласится тебе позировать,— посоветовал Мигель, заглядывающий по старой дружбе на его чердак.
Хорошо советовать дождаться лета, когда на улице стоит слякотная зима и холодный нудный дождь перемежается с мокрым снегом. Никита рассчитывал, что вот-вот явится какой-нибудь посланец из России за статуей Венеры и доставит заодно ему государев пансион. Но ждал тщетно: не было ни посланца, ни пансиона. Никита не знал, само собой, что Петр в ту зиму сильно болел, говорили о его скорой кончине, и течение дел в Петербурге и Москве как бы приостановилось. В любом случае в Канцелярии от строений в тот год словно забыли о своих питомцах за рубежом, предоставляя им право подыхать с голоду. Российские студиозусы за границей в тот год так бедствовали, что иные из них бежали в святой Афон, где поступали в послушники-монахи,— там хотя бы кормили и одевали за великий труд.
Бедствовал той зимой и Никита. Он написал еще одно письмо о помощи брату Роману в Петербург, но прямая почта в Россию не ходила, и письмо пошло сначала в Венецию к тамошнему русскому посланнику господину Савве Рагузинскому. Когда же письмо достигло берегов Невы, полковника Корнева там уже не было: он со своим полком выступил в Мекленбург. К тому же Роман был уверен, что Джованни Гваскони давно передал брату золотые ефимки, выданные ему в Петербурге. Но к несчастью для Никиты, молодой тбрговец икрой зазимовал со своим кораблем в Ревеле.
Так что на несколько месяцев о Никите все забыли, и он как мог растягивал те несколько дукатов, что остались у него от путешествия в Рим. Но появились траты самые необходимые: разваливались сапоги, до неприличия обносилось платье. Да и домохозяин синьор Чирелли, толстый маленький господин, одетый весь в черное, однажды, пыхтя и отдуваясь, забрался на чердак, где находилась мастерская Никиты, и осведомился, когда же синьор художник заплатит наконец годичную плату, задолженную за жилье. При этом синьор Чирелли важно уселся на единственный стул и обозрел жилище художника, словно отсюда можно было что унести. Более всего Никита опасался, что хозяин заглянет в чулан и увидит чудесную статую Венеры, но, к счастью, внимание толстячка привлекла «Обнаженная римлянка», выставленная у окна. Синьор Чирелли проявил себя отличным знатоком живописи: он сначала приблизился к картине вплотную, так что прямо подышал на холст, затем отошел, сделал ладошкой как бы зрительную трубу и воззрился чрез оную. Затем синьор хозяин снисходительно заметил, что он согласен забрать, по своей врожденной доброте, взамен платы за комнату эту картину. Сделка состоялась, и хозяин поспешно унес «Обнаженную римлянку». Никита, впрочем, воспринимал это явление синьора Чирелли уже как бы в бредовом сне: накануне он сильно простудился, пока ходил под ледяным февральским дождем по маленьким лавчонкам, где хозяевам иногда было потребно писать вывески, в своих сапогах, требующих каши, и дырявом, некогда роскошном венецианском плаще. После ухода синьора Чирелли он и впрямь свалился в постель, и далее у него начался настоящий бред, сквозь который иногда мелькали смуглое лицо Мигеля и толстое лицо доктора, которого, оказывается, вызвал к нему благородный испанец, не бросивший товарища в беде. Но и в бреду Никита более всего беспокоился о своей Венере, запрятанной в чулане, и много раз упоминал ее имя.
— Не о той ли это статуе, что спрятана у тебя в чулане, ты мне и доктору все эти дни бормотал?— насмешливо спросил его Мигель, когда Никита наконец словно выпрыгнул из забвения и по легкой слабости тела понял, что выздоравливает. Товарищ склонился над ним и поднес чашку крепкого куриного бульона, который так крепко поперчил, что у Никиты обожгло горло и он закашлялся.
— Вот и хорошо, это от тебя болезнь отлетает! Меня сему блюду еще моя матушка в деревне обучила! Проверенное средство!— И Мигель в улыбке показал белоснежные крепкие зубы.Никита как на духу рассказал товарищу о похищении статуи прекрасной Венеры, и Мигель сочувственно рассмеялся:
— Значит, ты полагаешь: быть оной Венере в России!— А затем испанец задумался и сказал:— А может, ты и прав, красота античности нужна всем странам!
Затем Мигель сообщил последние новости из мастерской синьора Томмазо Реди. Сам синьор академик очень сочувствует Никите, узнав о его болезни, и даже передал ему три дуката на лекарства. Товарищи тоже собрали деньги, и Мигель заплатил из них доктору.
— Но вообще-то, амиго, если бы ты продал сию Венеру, то мог купить всю мастерскую синьора Реди! — снова рассмеялся Мигель, но, посмотрев на встревоженное лицо Никиты, махнул рукой: — Не бойся, друг, шучу я, шучу!