Перстень Царя Соломона
Шрифт:
Да и не держит меня тут ничто. Перед дьяком обязательства я выполнил сполна. Просил Висковатый обучить наследника правилам хорошего тона – пожалуйста. Хотя юного Ивашку учить особо было нечему – в скатерть он и без того не сморкался, в носу при людях не ковырялся… Впрочем, кое-какие премудрости я ему преподал, и дьяк успел их заметить. Например, с недавних пор Ивашка лопал дичину и прочее исключительно с ножа (за отсутствием вилки), а не хватал с тарелок руками, мясо не кусал, а вначале нарезал на небольшие кусочки – на раз, руки об скатерть тайком не вытирал, ну и прочее. Так что теперь Иван Михайлович мог быть спокоен за своего отпрыска – будущий дипломат не опозорится ни перед поляками, ни перед датчанами, ни перед фрязинами.
Поведение его тоже пришлось подправлять.
– Если хочешь быть наравне со взрослыми, то и веди себя соответственно,- сказал я и принялся выкладывать на-гора правила, сулящие при их выполнении горячие симпатии дам и благожелательность мужского пола.
Учился он легко и быстро, потому что все это преподносилось в виде игры. Свою роль сыграла и обязательная «конфетка» – за хорошо выученный урок следовал рассказ о чем-нибудь интересненьком.
Получалось, что я свободен. Разве что заехать за деньгами к Ицхаку, но это много времени не займет. Хотя нет. Учитывая скупость купца, выжимать из него свое серебро намного раньше условленного срока – уговор-то был об окончательной дележке через неделю после казней – придется до самого вечера. Даже если речь пойдет о десятой части причитающихся мне денег – все равно. К тому же надо забрать пошитую одежду у Опары, а тут тоже могут возникнуть проблемы – срок-то обговаривался совсем иной. Итак, решено…
– Через три дня,- ответил я Висковатому, терпеливо ожидавшему моего ответа.
Тот молча кивнул.
– Ты не думай,- как-то смущенно произнес он после некоторой паузы,- я удержать тебя не помышляю. Даже в думках того не держал, хотя скрывать не стану – ты мне по сердцу пришелся. Вот токмо боюсь, что с отъездом тебе, гм-гм, придется малость повременить.
– Почему?! – не столько даже удивился, сколько возмутился я.
– Беда ныне в тех краях, – хмуро сообщил Висковатый и вновь замялся, словно не решаясь продолжить, а потом коротко рубанул, как саблей по шее: – Железа.
Шея была моей, хотя боли от удара я вначале не ощутил, попросту не поняв, о чем идет речь. Переспросить не успел – в памяти всплыло, какую именно болезнь на Руси называли железой. Чума. В отличие от грязной, вонючей Европы здесь «черная смерть» никогда не была столь опустошительна и не принимала гигантских масштабов. До полусмерти избитая березовыми вениками, изрядно прожаренная в парилке и сунутая сразу после нее в ледяную воду, обалдевшая от таких издевательств чума была ленивой и ползла по русской земле неторопливо, как разомлевшая на солнцепеке гадюка. Тем не менее она все равно оставалась ядовитой, а ее укусы – смертельными.
– Где? – уточнил я дрогнувшим голосом.
– Во Пскове. Ну и в Новгороде тоже, разве что малость иомене. Я слыхал, уже и до Торжка добралась,- все так же нехотя ответил дьяк.- Да ты не горюй,- фальшиво ободрил он меня.- Ежели Долгорукий с людишками в своем поместье наглухо осядет да никого из пришлых к себе не пустит – беда непременно стороной пройдет.
Он говорил и что-то еще, такое же бодрое и такое же… фальшивое, но я его уже не слушал – страшная новость сбила меня с ног, безжалостно втоптав чуть ли не на полный рост в землю, и я даже ощущал запах этой земли, сырой и затхлый. Запах свеже выкопанной могилы.
Почувствовав, что говорить сейчас со мной не имеет смысла, Висковатый умолк и до приезда на свое подворье больше не проронил ни слова.
Толпа холопов, сгрудившаяся во дворе, встретила нас не просто радостно, а, можно сказать, ликующе. Иные от избытка чувств принялись подбрасывать в воздух шапки. Причина выяснилась скоро. Почти сразу после нашего отъезда пронесся нелепый слух, будто Иван Михайлович поехал на свидание к царю, а тот повелел его схватить, заковать в железа и бросить в мрачную темницу… поближе к брату Третьяку.
Только теперь я понял, отчего дьяк ходил последние пару дней как в воду опущенный. Ну конечно, у меня же свидание, я к невесте собираюсь, ах-ах. Какие могут быть мысли о застенках с таким настроением. Теперь понятно, почему Ицхак вписал в доход нашей аферы четыре тысячи – сюда вошли и пятьсот рублей Третьяка.
– Прав ты был, синьор Константино, когда сказывал, будто за меня может пострадать кто-то из братьев,- тяжело роняя слова, сказал Висковатый, пригласив меня вечером в свою укромную светелку,- Не думал я, что за мою верную службу так вот нагадят. А главное – за что?! – простонал он и жадно припал к кубку.
Между прочим, не первому, а судя по его мутным глазам с выступившими на белках кроваво-красными прожилками, и не второму.
Вообще-то Иван Михайлович, как я успел заметить, вел весьма трезвый образ жизни. Даже я по сравнению с ним конченый алкаш. Той же медовухи он позволял себе не больше кубка, да и то если денек выдался гнусный, а так перебивался кваском либо сбитнем.
Сегодня же ему явно хотелось напиться, причем не просто, но нажраться. В хлам и вдрызг. Я не отставал, имея столь же уважительную причину. Но если мне жаловаться было не на кого – разве что на судьбу, а это глупо и потому оставалось помалкивать, то у Висковатого виновник имелся, и дьяк подробно пересказывал мне то, что произошло за последние дни в палатах у Иоанна Грозного. Так что через полчаса-час я мог составить для себя хотя бы приблизительную картину событий.
Началось все с торжественной встречи датского принца Магнуса, которого царь по рекомендации Висковатого еще год назад выбрал в правители буферного Ливонского королевства. Хотя нет, если быть точным, то чуть позже, с праздничного пира по случаю его приезда.
В отличие от своего главного советника, царь выпить не дурак. И крепок, зараза. На одной из стадий алкоголизма человек может выпить очень много и при этом не опьянеть. Кое-кто этим даже похваляется, не зная, что скоро грядет следующая, когда ему хватит и ста граммов. Но даже на стадии относительной нечувствительности к спиртному есть грань, которую преступать чревато, потому что человек начнет нести пьяный вздор, ну а потом, как водится… Есть у нас на Руси такая национальная традиция, когда будущую подушку подают на блюде в виде салата. Если кто думает, что в шестнадцатом веке было несколько иначе, то он ошибается. Разве что вместо нынешнего оливье тогдашние пьяницы использовали квашеную капусту, вот и все.
Иоанн Васильевич до сладкого сна в салате с капустой не докатился, но нес такую галиматью, что у тех, кто был немного потрезвее, вяли уши. Деваться сановникам было некуда, так что они хоть и кривились, но натужные улыбки из себя выдавливали. Оно и понятно – жить-то хочется.
Висковатый, будучи одним из самых трезвых, молчал долго. Но когда царь в пьяном угаре треснул кулаком по столу и заявил Магнусу, как о деле решенном: «Ваша светлость, когда меня не станет, будет моим наследником и господарем моей страны, кою я ему пожалую», а потом в очередной раз в избытке чувств облобызал слюнявыми губами датского принца, который – и то хорошо – был еще пьянее Иоанна, дьяк не выдержал и сделал Грозному замечание.