Перстень Люцифера
Шрифт:
Сивар Йёргенсон был не только хранителем Картинной галереи. Он занимался историей тайных обществ, а возможно, не только историей. Алистер Краули, насколько Юрберг помнил, помимо сотрудничества с различными секретными службами, имел какое-то отношение к весьма таинственному и весьма мистическому Ордену золотой зари, который в свое время выделился из Ордена розенкрейцеров.
И наконец, этот прохвост Ковильян с его записями в блокноте о «великом пророке» Нострадамусе, розенкрейцерах и их «императоре» Френсисе Бэконе, писавшем вместо Шекспира пьесы, вместо Сервантеса — «Дон Кихота»,
Вот что связывает эту троицу: интерес к тайным союзам. Не исключено, что именно это и привело Ковильяна в Стокгольм. Совсем не исключено. Но чем все-таки вызван внезапный интерес циника Ковильяна ко всей этой мистической чертовщине? Неужто немцы, явно проигравшие войну, возлагают какую-то надежду на масонов? Рассчитывают на то, что масонские ложи, если удастся привлечь их на свою сторону, помогут убрать с ключевых политических постов таких злейших врагов Германии, как Клемансо, Ллойд Джордж или Вильсон? Чушь. В Берлине достаточно много умных людей, которые прекрасно понимают, что масонство — это детская игра для взрослых. Но с другой стороны, ведь немцы всегда переоценивали значение масонов и в международной и во внутренней политике. Им всюду мерещились масонские заговоры против Германии.
Вильгельм II, кажется, искренне был убежден в том, что мировая война — это результат козней всемирного масонства, которое через русских масонов — Витте, Сазонова, Извольского и других — поссорило его с русским кузеном Николаем II.
А Людендорф? Насколько было известно Юрбергу, он недавно в узком кругу вполне серьезно высказал мысль о том, что масоны с помощью изобретенного ими лозунга «Свобода, равенство и братство» хотят поработить немецкий народ, истребив в нем зов крови и национальные чувства. И тот же Людендорф, чтобы оправдать военные неудачи немцев, заявил, что масоны похитили и передали Англии секреты германского генерального штаба.
Во все это, конечно, могут поверить только полные идиоты, или... просто идиоты, предчувствующие приближение неизбежной катастрофы.
Неужто дела немцев настолько плохи? Утопающий хватается за соломинку, а проигравший войну — за масонов?
А может, он, Юрберг, все-таки ошибается и Ковильян прибыл в Стокгольм совсем по иному поводу?
Уравнение со многими неизвестными решению явно не поддавалось...
Юрберг встал из-за стола, разминая затекшие ноги, подошел к зашторенному окну, вновь вернулся к столу, на котором Тегнер быстрыми и точными движениями укладывал обратно в портфель вынутые из него документы.
— Вам приводилось видеть Ковильяна?— спросил Юрберг.
— Да, господин капитан.
— В его прошлый приезд?
— И тогда и сейчас.
— Какое же впечатление он на вас произвел?
— Никакого, господин капитан.
— Но как он выглядит?
— Затрудняюсь ответить что-либо определенное. Ничем не примечательная внешность. Человек из толпы. Разве что глаза... Такие... с азиатчинкой. Ну и уши, пожалуй...
— Уши? — заинтересовался Юрберг.
— Да, уши.
— Что же в них особенного?
— Мясистые и красные. Такое впечатление, что их только что надрали.
Юрберг засмеялся.
—
— Сомневаюсь. Я вообще сомневаюсь, что он может чего-либо стыдиться.
— Сто крон против одного эре?
Тегнер улыбнулся.
— В этом пари я бы не проиграл.
— Вполне возможно,— согласился Юрберг и спросил: — А где сейчас находится ваш поднадзорный?
— Он заказал столик на двоих в зимнем саду ресторана «Воn appetit».
— Ковильян там вместе с Йёргенсоном?
— Почти уверен в этом. Похоже, Ковильян заинтересован Йёргенсоном.
— Похоже, — буркнул Юрберг. — Кстати, вы когда-нибудь ужинали в «Bon appetit»?
— Нет, господин капитан.
— Я тоже.
Этот французский ресторанчик в Остермальме шведы почти не посещали — то ли из патриотических соображений, как шутил Юрберг, то ли из присущего скандинавам консерватизма, а может быть, и потому, что считали: французская кухня хороша лишь во Франции, а в Стокгольме она теряет всю свою прелесть. Зато «Bon appetit» пользовался неизменным вниманием иностранцев, которые, за исключением разве только что французов, всегда отдавали ему предпочтение перед всегда холодным и чопорным «Гранд-отелем» с его блестящим респектабельным баром, оркестром, вышколенной прислугой, неимоверно высокими ценами и плохими винами.
«Воп appetit» отличался кажущейся непритязательностью и наивным кокетством очаровательной гризетки, которая прекрасно знает все свои многочисленные и бесспорные достоинства, но отнюдь не собирается их специально демонстрировать — понимающий и так заметит. Он был небросок, но уютен и весьма интимен. И еще — кормили здесь великолепно.
Каждому, кто сюда приезжал, казалось, что он не просто посетитель, а желанный гость, которого долго и с нетерпением ожидали. Мало того. Все служащие ресторана умели и любили улыбаться, и каждый посетитель, вне зависимости от размера кошелька и стоимости заказа, всегда мог рассчитывать на разнообразный ассортимент полновесных улыбок, что немало способствовало хорошему пищеварению.
У каждого постоянного посетителя ресторана был, разумеется, свой излюбленный столик. Иногда этот столик находился в белом зале, иногда — в голубом. Но большинство гостей предпочитали зимний сад, который, по существу, состоял из отдельных кабинетов, отгороженных один от другого не стенами, а кадками с растениями. В таком зеленом кабинете можно было приятно провести время с любовницей, обсудить последние события на фронтах мировой войны или курс акций на бирже, обговорить условия коммерческой сделки.
Ковильян с Йёргенсоном сидели за столиком под аркой, образованной вьющимися растениями, и на светлом фоне английского газового камина были хорошо видны агенту, который вел за ними наблюдение. Но слышать, о чем они между собой говорят, агент не мог — между ним и собеседниками было слишком большое расстояние, а Ковильян и Йёргенсон совсем не стремились сделать свою беседу достоянием посторонних. Все происходило, как в синематографе, жестикуляция, мимика и... полное отсутствие звука. Увы, владельцы ресторана, располагая в зимнем саду столы, совсем не думали об удобствах спецслужб.