Перстенёк с бирюзой
Шрифт:
– А как иначе? – писарь прижал к себе каравай. – Ты дуришь, и я следом. Всяко лучше, чем рыдать и харю твою изуверскую разглядывать. Иди, Вадимушка, иди к Илюхе, а я уж тут пригляжу. Вон встану под окошком у Ульянки и постерегу. Полезет бежать, так я крик подниму.
Норов оглядела писаря своего заполошного, а потом взял да обнял крепенько:
– Спаси тя, дед.
– Не на чем, – писарь прослезился, посопел: – Вадька, сейчас хохот пойдет по Порубежному. Два раза за день сваты в твой дом лезут.
– Пусть хохочут. То с радости, не с гадости. А кто ядом изойдет, тому язык вырву и сожрать его заставлю. Что смотришь, коряга? Не веришь? – Норов свел брови к переносью.
– Свят, свят… – дедок попятился. – Сатана ты, как есть сатана! – продышался писарь, а потом опять застрекотал: – Вадька, а подарки-то? Что Илюха принесет?
– А вот об том не тревожься, – Норов шагнул с приступок идти к дядьке. – Он побогаче многих будет.
– Это как это? – дед захлопал ресницами. – Бездомный же!
– Дома нет, тут твоя правда. Зато ладей своих пяток и все с товаром ходят. Ты как сам мыслишь, с чего Илья к князю не вернулся и тут осел? Теперь в Порубежном и торжище, и деньга. Это ты, Никешка, прохлопал.
Норов пошагал к воротам, смеясь. А как иначе? Уж очень потешно писарь на крыльце запричитал, потом возрадовался:
– Свезло Ульянке, ой, свезло!
Глава 35
Настасья металась по ложнице. На эти ее мучения неотрывно глядела тётка Ульяна: сидела на лавке простоволосая в одной рубахе тонкого полотна.
– И чего тебе неймется-то, Настя? Спать ложись, свадьба завтра. Спозаранку в мыльню, потом иные хлопоты. Умаешься.
– Тётенька, а ты чего ж? – боярышня остановилась посреди ложни, глянула на Ульяну. – И твоя свадьба завтра, так сама ложись. Мешаю тебе?
– Какой тут сон, все бока отлежала почитай за две седмицы, наспалась так, что лик вспух, – тётка поникла. – Настёна, ты вот рядом с попом всё время обреталась, так ответь, почто обряды такие? Кто ж придумал, невест взаперти держать? Хоть на двор выпускают, в мыльню да церкву. И на том спасибо.
Настя и рада бы говорить, но тоска одолела. Вадима после рукобития* видала лишь два разочка – на привете* и в церкви на причастии. Да все средь людей и вместе с тёткой, какая глаз с нее не спускала, а с Норова – тем паче. Соскучилась боярышня, поникла. Но тётке все ж порешила ответить – за разговором всяко легче:
– То еще до Крещения было, тётенька, – Настя тихонько присела на лавку к Ульяне. – Когда многих богов почитали. Запирали невесту, чтоб спрятать ее от яви, будто похоронить.
– Как это похоронить? – тётка любопытничала.
– А так, голубушка. Была девка, а к свадьбе вся и вышла. С того и обряд. Невесту запирают, прячут, дел никаких не дают делать. Мертвые же недвижные. Вот и нас заперли, обездвижили, даже иголки с нитками отобрали. В старину еще и кормили невест. Мертвые же сами ложку не поднимут. На капище вели под платом и говорить не велели. Мертвые же не говорят. И нам завтра плат накинут, когда в церковь поведут, и мы молчать будем, пока батюшка не спросит. А когда на капище огнем женили молодых, тогда и брались они за руки, вязали поверх холстинку и ходили вкруг костра трижды. Вот прямо как на венчании, вкруг аналоя водят, а святой отец укрывает руки молодых епитрахилью. Потом уж и плат снимали, муж показывал новорожденную жену яви. Возродилась из мертвых, женщиной стала. И нам плат скинут после венчания, – Настя взялась за гребень, принялся кудри чесать: по ночному времени и сама сидела с разметанной косой, как и Ульяна. – Я вот раньше понять не могла, с чего на свадьбах плакальщицы воют? Венчание же, не беда какая, а праздник. Потом уж и разумела, так будто хоронят девушку.
– Ты что мелешь? – тётка перекрестилась на образ. – Богохульница. Скажешь, что венчают в церквах, как и при многобожии? Тьфу, тьфу на тебя.
– Тётенька, так обряды не бог придумал, а люди. Испокон веков так было и так будет.
Ульяна задумалась надолго, а потом фыркнула:
– Настюшка, а и хорошо мужики устроились. Им и ходить дозволено, и дела свои мужичьи делать, а нам помирай тут. И не гляди так! Знаю, что дурость говорю! Думаешь, не разумею, что нельзя мужам в дому запираться? Ворог полезет, иная какая напасть случится, так им и сберегать все, оборонять. Я к тому, что какая б ни была баба, она супротив мужика не выстоит. Сила не та, ярости воинской и в помине нет. А обряды они выдумали, мужики! И все для того, чтоб место нам указать, носом ткнуть в бессилие! – Ульяна озлилась. – Сиди тут, от скуки пухни! В дому у меня Полинка верховодит, а я терпи, помирай!
– Ну что ты, что ты, – боярышня обняла сердитую. – Завтра уж выйдем. Милая, не тревожься, Полина дурного не сотворит. Тихо все, снедью пахнет по хоромам, не иначе стол свадебный уготавливают.
– Чего утешаешь?! – Ульяна гневалась. – Ежели все так хорошо, как обсказываешь, так чего смурная такая?
Настя потупилась, а потом прошептала тихо:
– Скучаю… Скучаю по нему, тётенька. И он тоскует, знаю, чую. Вот потому и тошно…
– Я что ль веселюсь? – теперь и Ульяна завздыхала. – Илью-то в церкви видала? Смурной. Я глянула на него и … – тётка слезу утерла. – Да ну тебя, и так несладко. Когда уж рассвет-то?! Что ж за маята такая?!
В тот миг раздался тихий стук в окошко, вот то и заставило боярышню подскочить и бросится открыть ставенку.
– Батюшки, – тётка перекрестилась. – Что там?
– Вадим, – прошептала Настя в темноту. – Вадим?
– Настёнка, тише, не шуми, – под окном топтался Норов. – Прыгай скорее, поймаю.
Настя и мига не думала, вскочила на подоконник и бросилась вниз! Слыхала только, как ойкнула Ульяна, а потом и не до того стало. А как иначе? Норов поймал, обнял и к себе прижал.
– Куда? – злой тёткин шёпот из окна. – Ума лишились? Вадим, верни девку! И как Полинка проморгала тебя? Как влез на подворье?
– Уля, не злись, – увещевал Норов сварливую. – Дай хоть словом перемолвиться, дурного не сотворится, – боярин обнимал крепенько, прижимал к груди кудрявую Настасьину головушку.
– Знаю я, чего там сотворится, – Ульяна и грозилась, и силилась прибрать распущенные волосы. – Бесстыжие… – потом умолкла ненадолго, но не смолчала: – А и идите, бог с вами. Я зверь что ли? Вадим, верни ее хоть до полуночи, день завтра тяжкий, пожалей. Далече не бегите, я постерегу и шумну, коли Полинка полезет в ложню иль во двор выскочит, – махнула рукой. – Неужто сидеть и помирать тут безропотно? Тьфу!