Первая просека
Шрифт:
— И это все твои хоромы? — спрашивал Агафонов, оглядывая комнаты и довольно просторную кухню. — Добре живете, по-барски прямо!
Потом он долго умывался, фыркал, минут десять с усилием расчесывал свои роскошные кудри и дремучую бородищу.
Уселись за стол.
— Ей-богу, богато живете, братцы, — не переставал гудеть Агафонов, — даже серебряные приборы!
— Это дочке подарили ко дню рождения, — объяснила Настенька, сияя, — а столовый сервиз купили только нынешним летом.
— Так у вас дочка?
— Целая Дарья-бахчевница! — отвечал Захар. — Наташка, уже два года. В детском садике
— Ну вот, а у меня сыну два года, Иваном назвали, — просиял Агафонов. — Так что ваша дочка в старых девах не останется. Ну, начнем? Кстати, я вино не буду, спиртишко здоровее. Может, попробуешь, Захар?
— Первую, пожалуй, спирта выпью.
Выпили за встречу.
Отдышавшись и закусив, Захар сказал:
— Встретился, понимаешь, с тобой — и вроде как в кавшколу вернулся. Вот ведь здорово!
По второй выпили за кавшколу, за друзей, чьи пути неведомо куда пошли. Вспомнили Васю Королькова — отличного курсанта и наездника.
— Сегодня же напишем ему письмо, — возбужденно говорил Захар, — вместе опишем, как встретились. Слушай, а давай его пригласим сюда в гости! — Спирт уже горячил ему голову. — Вот бы здорово — втроем собраться за этим столом!
— Если его не перевели на новое место службы, — трезво заметил Агафонов.
— Все равно разыщем, через командование! — настаивал на своем Захар.
После третьей Захар совсем захмелел — лицо раскраснелось, глаза блестели, язык слегка заплетался. Но Агафонова пока хмель не брал.
— Зоря, ты больше не пей, — беспокойно говорила Настенька, поглядывая на мужа, — уже пьяный!
— Ладно, я и сам это чувствую. А ты, Гриша, выпей, я чокнусь с тобой вином. Налей, Настенька, мне немного.
На этот раз Агафонов опрокинул в себя почти полный стакан разведенного спирта, крякнул, разгладил усы и бороду и сказал:
— Не сложилось у меня жизни, язви его!.. То-то обидно, Захар! — Он тяжко вздохнул. — Разглашение военной тайны! Идиоты! У старой бронемашины сфотографировался, эта машина в газетах печаталась тысячу раз. Как вспомню то время, когда исключили из партии, посадили, лишили воинского звания!.. — Он скрипнул зубами. — Ивану от роду две недели. Зиночка еще не оправилась после родов, а нас выселили из квартиры…
А в лагерях в одну кучу собирают всех: и политических, и воров-рецидивистов, и убийц, и нашего брата — ни в чем не повинный люд. Десять рецидивистов в колонне на сто политических и таких, как я, грешников, и вот уж терроризируют эти выродки всю колонну — отбирают одежду, посылки, пайки. Они, подлюки, организованы между собой, чего хотят, то и делают.
Он устало вытер вспотевший лоб, примирительно сказал:
— Ну, я, кажется, расшумелся дюже. Только ты, Захар, не подумай, что я так сильно пасовал. По секрету скажу тебе: мы в своей колонне троих рецидивистов сами укокали. Сволочи, придумали такую штуку. Раз в месяц нам, отличникам труда, в порядке поощрения выдавали по полста рублей на руки. А финчасть находилась в самом конце барака, туда нужно идти по темному коридору. Так они собирались в такие дни в том коридоре и караулили. Выходит какой-нибудь вахлак, они встречают его с ножами и отбирают гроши. Один раз и у меня отобрали. Приставили к животу четыре финки — куда денешься? Да еще пригрозили: хоть слово кому скажу — не проживу
Настенька в страхе широко открыла глаза. Захар, не глядя на Агафонова, вертел в руках стакан и хмурил брови, стараясь представить себе мягкого душой, добросердечного парня в роли убийцы, — и никак не мог. Для этого нужен не тот Агафонов, которого он знал, а какой-то другой, озверевший человек. Захар думал о покрутевшем его характере, о какой-то своеобразной цельности его, о справедливой суровости. Да, не расслабили, а закалили эти годы душу его бывшего отделкома. Изжито все юношеское, добряческое, под этим оказалась железная сердцевина.
— Ну и как, наказали вас за эту расправу? — спросил Захар.
— А за что наказывать? — Агафонов усмехнулся в бороду. — Для вида по неделе карцера дали и на том ограничились. А тайком командование колонны поблагодарило нас — от заразы ведь очистили колонну!
Он с аппетитом здоровяка принялся за еду, поблескивая синевой крупных зубов, потом по привычке разгладил усы и сказал весело:
— Что-то у меня и хмель вылетел из головы. Воспоминания, видать, покрепче спирта. Нальем по полстаканчика?
Захар замотал головой.
— Мне вина!
— Тебе бы не надо больше, Зоря, — умоляюще прошептала Настенька.
— Женушка ты моя, — нежно сказал ей Захар, — такие встречи бывают раз в пятилетку. Да и какой я пьяница, что ты меня останавливаешь? Ну, клюну маленько, просплюсь — вот и вся недолга. А потом до Нового года заговеюсь. Кстати, ты чуешь, что за Наташкой пора идти? Или мне сходить?
— Ладно уж, сидите, я схожу.
Она надела цигейковую полудошку, повязалась пуховым платком и вышла.
— Она у тебя стала еще красивее, — доверительно сообщил Агафонов Захару, когда захлопнулась за Настенькой дверь. — Как вообще-то живете?
— Да хорошо! Попиливает иногда по пустячкам, но где, в какой части света нашего брата не пилят жены? Зато справедлива как бог.
— А я со своей Зиной и года не пожил. — Агафонов тяжело вздохнул. — Ну, ничего, приедет в Комсомольск, поживем.
— Специальность-то у тебя какая?
— Шофером, брат, стал. Я же говорил, что после кавшколы служил в конно-механизированном полку. Два дивизиона сабельных и один дивизион автобронемашин — вместо пулеметных тачанок. Ну, а там каждый командир обязан был изучить бронемашину, уметь не только командовать подразделением, но и водить броневик. Это мне помогло в лагере. Правда, по первости трудно было. Но потом насобачился так, что старых шоферов обставлял.