Первая просека
Шрифт:
Он тараторил, никого не слушал, потом, сказав: «Я сейчас!», — ушел в чистую половину избы, где уже скрылся молчаливый и угрюмый Рогульник.
— Тьфу, будь ты неладен! — с ожесточением выругался Никандр. — Вот нечистая сила, не то шалопай, не то бандит. Будто завоеватель какой!.. Ну что ж, мать, собирай-ка нам ужин. А ты, товаришок, — обратился он к Каргополову, — может, тоже поужинаешь с нами за компанию? Вас-то не шибко сытно кормют.
— Ну что ж, раз уж за компанию, так за компанию, — ответил Каргополов, не заставляя себя уговаривать.
После ужина он поблагодарил Никандра и Феклу и, одевшись, сказал:
— Я завтра заберу Захара. Санки найду и увезу в барак.
— Ничего, места не пролежит, — гудел Никандр. —
Когда в избе все улеглись, Никандр зашептал на ухо Фекле:
— Слышь, мать, а они-то вроде того… Любка-то наша и этот Захар.
— И-их, Никандрушка, — радостно отвечала Фекла. — Я приметила их переглядки еще с того разу, когда он у нас лежал. Парень-то шибко славный.
— Да-а, видать, головастый и дельный. Молод только.
— Ничего, повзрослеет. Ты его не гони от нас, Никандрушка. Видать, он Любаше больно по сердцу пришелся.
— А на кой мне его гнать? Энтих вот бандюг выкурить бы как. А Захар, что ж, пущай живет себе на здоровье…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Пожар конторы был настоящей катастрофой для управленческого механизма Дальпромстроя. Сгорели дотла все проекты, сметы, материальные и денежные документы. Кроме того, по словам кассира, в сейфе, сваренном из пятимиллиметрового листового железа, хранилось четыреста восемьдесят тысяч рублей, подготовленных для выдачи зарплаты. Когда извлекли сейф, он был покороблен огнем, а внутри его оказался ворох пепла.
Утром на экстренном заседании парткома Фалдеев обвинил начальника строительства.
— Вы все, товарищи, помните, — говорил он, — как ми обсуждали вопрос о том, что товарищ Коваль прикрывает расхитителей соцсобственности в отделе снабжения. К сожалению, мы больше не возвращались к этому вопросу. Однако до меня доходили слухи, что хищения и бесхозяйствование в отделе снабжения продолжаются.
Напрасно Коваль пытался протестовать, опровергать, называть вздорными утверждения секретаря парткома — Фалдеев и не думал менять свою позицию. Напротив, он требовал снять Коваля с поста начальника стройки. И хотя причину пожара еще не выяснили, а конкретным виновником считался сторож, чувствовалось, что весь состав парткома, кроме Бутина, на стороне Фалдеева. Тщетно доказывал Бутин, что партком не правомочен решить вопрос о снятии с работы начальника строительства. Чувство перестраховки оказалось сильнее логики — и партком принял решение: освободить Коваля от занимаемой должности.
Поздним вечером по пути домой Коваль зашел на квартиру начальника почты. Тот уже лег в постель и был порядком удивлен столь поздним визитом самого Коваля.
— Мне срочно нужно в Хабаровск, — сказал тот, нервно расстегивая воротник кожаного пальто, подбитого мехом. — Когда будет почта?
— Должна быть с часу на час, — скрипучим голосом ответил старичок. — Успеете собраться, товарищ начальник?
— А вы задержите, — приказал Коваль.
Час спустя двое саней, запряженных цугом, под переливчатый звон ботал лихо слетели со взгорка на лед Амура и помчались по узкой колее, пробитой среди торосов. На задних санях, утонув по самую макушку в огромном тулупе, сидел начальник строительства.
…Глуха и безмолвна декабрьская ночь на Амуре. Кругом — сумеречный простор торосов. Вверху — алмазная россыпь холодных звезд. Справа и слева чернеют полосы тайги, и нигде ни единого огонька — белое безмолвие. Мороз давит все сильнее и сильнее; ухает, стонет лед на Амуре.
Под мерный топот копыт, скрип полозьев и однообразный перезвон ботал Коваль перебирает в мыслях свое прошлое.
Кому случалось ехать зимней дорогой, когда надолго остаешься наедине со своими сокровенными мыслями, тот хорошо знает, как ясно и сосредоточенно думается в такую пору. Тогда вдруг начинаешь понимать все, что осталось позади, и видеть каждую деталь, казалось, давно забытую и малозначащую;
В дороге Коваль по-новому перетасовал в уме все, что произошло в его жизни с тех пор, как он был вызван в наркомат и получил назначение на Дальний Восток. Теперь он понял, что его все-таки пугало это задание: в невиданно короткие сроки вдали от промышленных центров, на краю земли, в таежной глуши построить завод, по масштабам и уровню техники не уступающий первоклассным зарубежным заводам. Почему же он не отказался? Сейчас ему ясно: помешало честолюбие. Честолюбивая мысль, что доверяют эту небывалую стройку не кому-нибудь, а именно ему, что Центральный Комитет уделяет первостепенное значение его стройке, подхлестывало Коваля и поддерживало в нем организаторское вдохновение. Был ли он честен перед собой, перед ЦК? Да, он был честен и перед собой, и перед партией, если не считать, что все время скрывал обуревавшую его не только в первую минуту, но и впоследствии трусость, иногда даже панику. Но ведь это бывало в нем и тогда, в семнадцатом году, когда он ушел из партии эсеров и вступил в партию большевиков, а потом был комиссаром на фронте гражданской войны; тем не менее Коваль меньше всего искал оправдания себе. Напротив, он выискивал ошибки, которые допустил на протяжении этого небывало трудного периода своей жизни.
В сущности, что произошло за минувшее лето? На пустое место, очень неудобное для жилья, переселился большой отряд разношерстных людей, чтобы построить завод и город. Огромное переселение людей. Переселение… Вот она, его первая ошибка: он не дал себе труда изучить материалы, касающиеся истории переселений, особенно переселений русских крестьян в Сибирь и на Дальний Восток. А ведь переселение, которое он возглавил, куда более сложное, чем те, что были прежде. Это переселение не во имя поисков личной выгоды и обогащения, как бывало раньше, а во имя насущных интересов социализма; и потому он, Коваль, был занят больше будущим, чем настоящим. Вот почему он растерялся в первые дни, когда вдруг недостало ложек, мисок, чанов для закваски хлеба, постелей, палаток для жилья, когда обнаружилось, что не хватает топоров, пил, точил, подпильников, лопат, кайл, совсем нет багров… Ответственные люди? Да, в первое время он слишком положился на них, а потом ударился в другую крайность — вовсе перестал полагаться на других и сам встревал во все мелочи, упуская главное.
Но люди! Люди-то были — комсомольцы, молодежь! Их невиданная стойкость не удивляла его — в гражданскую войну он сам водил в атаку комсомольский батальон и видел, как эти люди могут умирать и побеждать. Но одно дело атака — вспышка, мгновенный взрыв всей энергии, всей стойкости, заложенной в человеке. Здесь же бесконечная атака, длительный штурм (недаром и слова родились — «штурм тайги»), который должен продолжаться до тех пор, пока не будет построен завод. Ковалю все время казалось, что он, начальник стройки, слишком мало делает для этих людей — все лето они недоедали, нередко ходили босыми, оборванными, работали от зари до зари. Они молоды, им девятнадцать-двадцать лет, а хоть какое-нибудь развлечение он предложил им? И это была вторая его ошибка, которую Коваль теперь ясно понял: он мало делал для этих юношей, жертвующих своей молодостью во имя Родины.
О своих отношениях с Фалдеевым Коваль почти не думал — ему не хотелось касаться даже мысленно того кошмара, которым был для него пожар конторы и последнее заседание парткома. Фалдеева он считал карьеристом, грубияном и тупицей и был уверен, что вмешательство крайкома партии исправит ошибки, допущенные парткомом, и все станет на свое место…
Почтовые станки, где обычно менялись лошади, отстояли один от другого на двадцать — тридцать километров. Не успевал Коваль сбросить тулуп в грязном, пропахшем конской сбруей помещении и присесть к раскаленной докрасна железной печке, как являлся новый ямщик.