Первая просека
Шрифт:
Коваль соскучился по семейному теплу, и лицо его делалось блаженным, когда он разговаривал с ребятами, особенно с Аленушкой. Щадя Анну Архиповну, он не делал попыток вести за столом деловые разговоры и только отвечал, если Платов задавал вопросы. Но в течение всего вечера Коваль очень внимательно — и это не ускользнуло от наблюдательной Анны Архиповны — изучал Платова. Когда же, закончив обед, мужчины ушли в кабинет хозяина, Коваль сказал откровенно:
— Я очень рад, Федор Андреевич, что именно вы замените Фалдеева. Думаю, что мы с вами сработаемся.
Ночью погода испортилась: подул северо-восточный ветер, нагнал тучи, а к утру запуржило. Тем не менее Платов с семьей и Ковалем еще до рассвета выехали на двух почтовых санях. Прав был Сережа, осаживая Аленушку, — катание оказалось совсем не таким, каким представлялось ей дома. Закутанная в одеяло и тулуп, Аленушка ничего не видела и не слышала. Скоро ей надоело все это и на первом же станке, где происходила смена лошадей, Аленушка потребовала, чтобы ее везли обратно домой. Сережа, важно усевшись возле раскаленной печки и с видимым удовольствием грея красные ручонки, поддразнивал ее:
— Ну что, кисейная барышня, набила оскомину санками?
Все, кто окружал печку, и Коваль, и Платов, и ямщики, рассмеялись.
Только уборщица, которая подкладывала в печь дрова, горестно вздохнула:
— Господи, за что же это детей мучают, за какие родительские грехи?
Никто из взрослых не ответил ей. Тогда Сережа решил, что пришла его пора серьезно высказаться.
— Социализм в белых перчатках не строят, — солидно проговорил он, подражая отцу.
— Боже мой, — всплеснула руками уборщица, — какой маленький, а какой ученый! Видно, городской, наши-то и слова такого не слыхали.
Погода стала проясняться, ветер стих. Снег нестерпимо заблестел под косыми лучами декабрьского солнца. Платов и Коваль сели в одни сани, отослав Сережу к матери с Аленушкой. Новый секретарь парткома с жадностью слушал Коваля. В одном месте, где дорога подошла вплотную к подножию сопки, Коваль пристально посмотрел на голую каменную осыпь, попросил ямщика остановить лошадей. Сбросив тулуп, он пробрался по глубокому снегу к подножию осыпи и вскоре вернулся с красным камнем в руке.
— Туф! Федор Андреевич, ведь это же известковый туф! — Коваль с удивлением царапал ногтем камень. — Это же великолепный строительный материал…
Платов рассматривал легкий, пористый камень. А когда Коваль спрятал его в свой портфель, разговор перешел на местные строительные материалы.
— Это ошибка, — говорил Коваль, — что мы своевременно не начали поиски в окрестностях Пермского. Летом было как-то недосуг, да и знатоков не хватало… И вот теперь получилось, что карьер бутового камня — за Амуром, а песок нужно возить за сорок километров, а гравий вообще не знаем, где брать.
Платов слушал Коваля, посматривая на ломаный контур прибрежных сопок.
— А скажите, — спросил он, когда Коваль умолк, — ваши комсомольцы любят ходить в тайгу? Ну, например, на охоту, по ягоды, по грибы?
— Я чувствую, как важен ваш вопрос, Федор Андреевич, но только теперь об этом подумал и должен сознаться — ничего не знаю.
— А об этом, мне кажется, стоит думать, — продолжал Платов. — Пусть изучают на досуге все, что окружает стройку. В литературе нет ничего о природе этого района. Тем интереснее заглянуть в этот мир. Пока ученые смогут начать глубокие исследования, комсомольцы должны разыскать все, что лежит на поверхности.
Лошади легко несли сани, от их заиндевелых мохнатых крупов валил густой пар, полозья жалобно поскрипывали, скользя под раскат то вправо, то влево.
Только на третьи сутки впереди показалась стройка. Сани взбирались на пригорок, и вот она, набережная Пермского, — шеренга изб, толпы прохожих.
— Вот мы и дома, Аленка, — весело сказал Платов, заглядывая в сани.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Кому не встречались люди, которые любят опасность, а риск для них чуть ли не потребность? У Аниканова был другой склад характера — в меру сил и возможностей он старался избегать малейшей опасности и тем более не любил рисковать. Но случилось так, что жизнь сама поставила ему задачу, которую нельзя было решать без риска.
Однажды, входя в избу, где помещался построечный комитет комсомола, он столкнулся на пороге с заворгом Брухатским.
— Не могу, товарищ Аниканов, опаздываю на заседание, — выпалил тот, на ходу натягивая полушубок.
Уже на крыльце в спешке Брухатский выхватил из кармана рукавицы и выронил какое-то письмо. Аниканов на письмо не обратил внимания, а может быть, только сделал вид, что не обратил, — во всяком случае, когда потом разбиралось конфликтное дело, он объяснил так:
— Я увидел письмо, когда Брухатский уже скрылся. Поднял конверт, вижу — на нем нет никаких надписей. Чтобы узнать, нужно это кому или кто выбросил, я достал из конверта листки и стал читать. И вот там обнаружил все это…
В конверте оказалось два письма Брухатского — родителям в Москву и другу в Одессу.
Прочитав письма, Аниканов долго стоял на крылечке в раздумье — вернуть их Брухатскому или отнести секретарю комитета? Дело в том, что в письме к родителям Брухатский писал:
«Мама, прошу вас как-нибудь позаботиться о моем освобождении. Замучили военные занятия и работа скверная — в болоте, в горах, везде воды полно, кругом заливы, реки и море, около которого приходится ходить в строю, с винтовкой и возиться с пулеметом. У меня голова кружится, не могу даже писать. Можно ожидать несчастного случая каждую минуту: зверей полно, змеи на каждом шагу и другие неприятности…» и т. д.
В письме же к другу Брухатский писал совсем иное: