ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века

Соловьева Инна Соломоновна

Русское искусство вносило мощь в разработку материй мрачных. Так решалась пьеса Салтыкова-Щедрина в МХТ (1914), сатира в присутствии смерти и при участии смерти. Страсти самые низкие горели ярко, как ярка была палитра художника: глаз резало ярко-синее, ярко-красное на тускло-зеленом, на поблескивающем черном. Настасья Ивановна, красавица и чудище (молодая Шевченко играла неотразимо), вздыхала: хоть бы случилось что-нибудь, война ли, мор, али что еще. Постановку заканчивали, когда война была уже объявлена, не хотелось в такой час нагнетать мрачность (из репертуара 1914/15 года исключили премьеры предыдущего сезона, «Николая Ставрогина» и «Мысль»), но от «Смерти Пазухина» не отказались. «…Право, против Щедрина ничего нельзя сказать. Это сатира, но и в ней сказывается русская мощь» [194] .

194

КС-9.

Т. 8. С. 389.

Охваченный мором город из «Пира во время чумы» с разверстой, ушедшей на улицу жизнью не по-пушкински был грузен, перенапряжен был нерв исполнителей (почти все исполнители из Первой студии). У перегородившего улицу стола в сумерках траурно белело полотно больших воротников на черной мужской одежде. «Пиром» открывался пушкинский спектакль МХТ (26 марта 1915 года), Александр Бенуа понимал свой триптих как «трилогию смерти». Укор в избыточной щедрости живописи здесь он принимал.

Фантастическое богатство было в медленно вызревавшем «Маскараде» Мейерхольда и Головина, премьере которого суждено было состояться на Александринской сцене в феврале 1917 года. Белый круг погребального венка на прозрачно-черном занавесе был в последней картине.

Искусство наделено даром предсказания. Но собственное свое будущее, тем более ближайшее, загадывать наперед артисты не мастера. Лето 1914-го художественники планировали как обычно. Кто постарше, не изменил привычке подлечиться на европейских курортах. Немирович был в Карлсбаде, Станиславский с большой компанией в Мариенбаде (тогда Австро-Венгрия). Уже прогремел выстрел в Сараеве, а они домой не спешили [195] .

Возвращаться им придется, обходя фронты Первой мировой. Из впечатлений дороги для Станиславского самым тяжелым станет то, с какой быстротой люди – цивилизованные – теряют нравственные навыки, которые терять нельзя. Доехать, однако, удалось. К сбору труппы все оказались в Москве. К Гзовской, также застигнутой войной за границей и припозднившейся, были серьезные претензии.

195

Отсылаем к письмам Немировича-Данченко, отправленным жене из Карлсбада. Н. – Д. сараевское убийство комментирует, но возвращаться раньше срока не намерен. Так же мало обеспокоены те, кого он десять дней спустя навещает в Мариенбаде (там К. С. с семьей, Леонидов, Качаловы, Эфрос, Гуревич. Лилина шутит: Вл. Ив. напишет жене, что был в Каретном). См.: НД-4. Т. 2. № 829–832.

Из младших многие летом были в их заветной Евпатории, в их заветном Каневе; доехать с русского юга в Москву также оказалось проблемой. Вахтангов, пустившийся в путь, с дороги предупреждал Дейкун: «Нет возможности сказать о том, что делается. И не думайте выезжать: грызут, рвут и давят. Крики. Стоны. Дети. На станциях нет ничего» [196] .

Гиацинтова, добиравшаяся домой из финского Ганге, нашла Москву похожей на двор военного госпиталя. Легкораненые хромали, гуляли во множестве.

196

Вахтангов. Т. 1. С. 378.

Студийцы почти все стали работать санитарами. Гиацинтова окончила краткосрочные курсы при Екатерининской больнице, занятия с шести утра, учили практически, назначая на дежурства. Вечера у нее бывали свободными – спектакли на Скобелевской площади не возобновлялись до 24 ноября.

Первой военной премьерой Студии стал «Сверчок на печи». Спектакль переживет Мировую войну, октябрьский переворот, войну Гражданскую и все, что будет потом. Его не станет, когда уничтожат МХАТ Второй.

Глава седьмая

Рождественский рассказ

1

Рецензируя

только что вышедшую монографию «Сверчок на печи», поэт Михаил Кузмин писал так: «Нельзя в достаточной мере приветствовать появление этой книги. Для бывших императорских театров подобную роль исполнял до некоторой степени „Ежегодник“, значение которого всеми уже признано. Второй после него театр, примечательный по добросовестности, ширине охвата и ценности достижений, – бесспорно, Московский Художественный театр Станиславского. И его постановки, среди которых бывали ошибки, но не было случайностей, более чем какие-либо другие, достойны быть систематически зафиксированы…Как бы к нему ни относиться, но несомненна серьезность его исканий и законченность достигнутого, как и то, что на смену его еще не явилось другого театра». Соглашаясь, что иллюстративный материал передать самой жизни театрального зрелища не может, Кузмин в подборе этого материал хвалит разнообразие и вкус; «много красочных репродукций и со вкусом сделанных украшений. Вообще редакционная и типографская сторона дела даже и не по нынешним временам, я думаю, не возбудит упреков. Только статья Эфроса мне показалась недостаточно спокойной, расшитой и неустроенной…

Это будет большое театральное и культурное дело.

И как хорошо, что первый выпуск оказался первой ласточкой, а не первым блином» [197] .

Разумный веский тон рецензента, воздающего должное культурному смыслу издания, оценим, сказавши о месте и времени. Рецензия написана для «Жизни искусства», журнал выходит в Петрограде в декабре 1918 года. Петроград вымерзает; дневники того же Кузмина фиксируют унижение города, дохнущего с голоду в ожидании арестов.

197

Жизнь искусства (Пг.). 1918. № 44. 24 дек.

Серия монографий о спектаклях, которая стараниями Александра Бродского в годы разрухи выходит в непостижимо корректном виде, была задумана до Первой мировой. Примерно тогда же Игорь Грабарь с товарищами составляли опись памятников русского зодчества и в дальних выездах отсняли их. Импульс примерно тот же – инстинкт самосохранения культуры. Стекла негативов погибли в 1915 году, когда в Москве патриоты били немцев, – разгромили издательство И. Кнебеля, где готовили первые тома «Истории русского искусства». Сперва перебили негативы, потом погибали сами церкви и усадьбы.

Рецензент нашел тон вступления к монографии о «Сверчке» «недостаточно спокойным». Тон определился не столько временем премьеры, сколько временем, когда выходит книга.

Н. Эфрос напоминает себе и остальным, как оно было, «какие тогда были дни, чем был насыщен воздух. Истекли четыре месяца войны. Уже совсем мало оставалось утешительно веривших в скорый конец этого дьяволова наваждения… Уже и глазам близоруким или заугаренным открывалось отчетливо: влечемся мы в некую бездну, к разорению и озверению, обрекаемся гибели… Ширилась и полнела безумно река крови. Всё чаще были домы и семьи, где падали тяжелые слезы, где воздух раздирался воплем отчаяния или хрипом проклятия» [198] .

198

Студия Московского Художественного театра. Сверчок на печи. Пг.: Издание А. Э. Когана. 1918. С. 5. При дальнейшем цитировании без ссылок.

Все это вряд ли точно по отношению к ноябрю 1914-го, по отношению к декабрю 1918-го – точно.

Если возвращаться к осени 1914-го, тогдашнюю интонацию – бодрую и немного стесняющуюся того, что бодрая, – передает письмецо Станиславского. 27 октября 1914-го открытие сезона МХТ прошло мажорно, гремели гимны русский и союзнические, музыку «Брабансоны» перекрыла овация – восхищало сопротивление Бельгии, чей нейтралитет нарушили германцы (сбор от первого в сезоне представления «Синей птицы» передадут Метерлинку – в помощь его оккупированной родине).