ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века
Шрифт:
Убежденный пацифист, Сулержицкий не хотел присутствовать при воинственном громе; Станиславский не сердился, что Сулер не пришел: «Избави Бог кого-нибудь насиловать»; просто пояснял собственные чувства: «В сегодняшней помпе прославляют не войну (неужели я похож на воина?)… Художественный театр хочет иллюстрировать мощь России… Художественный театр славит союзника, который, подобно Бельгии, воюет ради идеи мира и международных законов, которые только одни могут уничтожить в будущем войну» [199] .
199
КС-9.
Премьера «Сверчка на печи» состоялась меньше месяца спустя, 24 ноября. В октябре Станиславский на репетициях сблизился с этой работой, которая до тех пор протекала на спокойном уединении, в ежедневниках ни одной записи о затруднениях, ни одной просьбы прийти и распутать. Станиславский и Бенуа 16 декабря 1913 года смотрели наработанное, замечаний не зафиксировано, как если бы спектаклю предоставили дойти своим ходом.
Репетиции вел Борис Михайлович Сушкевич. До того он успел помогать Болеславскому и Вахтангову (с Вахтанговым был близок еще по университетскому кружку, затем по спектаклям, с которыми ездили и в Клин, и в Вязьму; вместе играли в «Дачниках» – Вахтангов Власа, Сушкевич Суслова).
Станиславский потом скажет о «Сверчке на печи», что это высшее достижение Первой студии. Сушкевича он назовет как автора инсценировки и признает его труды, но для него «Сверчок» в целом создание Сулержицкого.
«В эту работу Сулержицкий вложил все свое сердце. Он отдал ей много высоких чувств, духовных сил, хороших слов, теплых убеждений, красивых мечтаний, которыми он пропитал всех участвующих, что сделало спектакль необыкновенно душевным и трогательным». Стоит еще раз прочитать эти строки, без них не поймешь, каковы были в Первой студии представления о режиссуре.
Из уроков Сулера-«практика» важен урок театрального света. Сулеру принадлежит световая партитура «Синей птицы» с ее чудесами, но и самое простое у него чаровало. Сушкевич этому научился. Все описывают, как в начале спектакля проступал тусклый огонь в камине, красноватые отсветы обрисовывали и колебали силуэт чтеца. Роль чтеца на премьере Сушкевич взял себе.
Впотьмах шло состязание вступающих мелодий – мелодия чайника, мелодия сверчка, мелодия дороги. Мелодии дороги другие помогали возобладать: «Дорогу размесило, ни лед, ни вода, ни то, ни се – ничего нельзя разобрать. Но пусть. Он едет, все-таки едет, едет». Музыка кончается на словах: «Добро пожаловать. Сворачивай домой».
Домой возвращался возчик Джон – Г. М. Хмара. «Он шумел за дверями, нукал, прукал, ворчал, хохотал, потом входил, большой, мохнатый. Распутывал на себе шарфы».
Сушкевич в инсценировке строго держался текста Диккенса. И юмора Диккенса.
Игрушечный мастер Калеб Племмер в первой картине озадачивал Малютку, спросивши: «Сударыня, вы не рассердитесь, если я ущипну Боксера за хвост?.. Впрочем, не нужно. Ему, пожалуй, не понравится. Мы, видите ли, получили небольшой заказ на лающих собак, и мне хотелось бы приблизиться к природе, насколько это возможно за шесть пенсов».
Режиссер берег усмешку Диккенса над правдоподобием в пределах шести пенсов. Эта усмешка сквозила в общем решении. Совмещали игру предметов подлинных, фактур несомненных – с простейшей условностью. Могла появиться нарисованная дверь. Житейские звуки – бульканье чайника и прыгающий звон его крышки – разыгрывали мелодию.
Конструкция спектакля выдержит испытания историческими передрягами, но еще и сменою театральных площадок. Думалось, «Сверчка» нельзя унести со студийной сцены. Разве не сама мысль об инсценировке Диккенса подсказана тем, что тут был камин и
Обитаемое пространство в «Сверчке на печи» имело решение иное – иное в важном, – чем дом сестер Прозоровых. Манким было и то и другое жилье, но если память не обманывала тех, кто припоминал, будто, собираясь на любимый спектакль, говорили «поедем к Прозоровым», то, собираясь смотреть «Сверчка», так не говорили. Здешнее обитаемое пространство было желанным и замкнутым. Замкнуто по законам жанра: рождественский рассказ.
Жанр был именно таков: не сказка, но рождественский рассказ.
Замкнутость шла от жанрового решения, поддерживалась мизансценой. Мизансцены дозволяли любое увеличивающее перенесение со сцены на сцену. Они, храня простоту, по-прежнему тяготели к кругу или обострялись в треугольник.
В зауживающийся треугольник вписаны мизансцены Текльтона: вот он с выпяченной грудью у дальнего острого угла в комнате Калеба, от его ноги – пнул игрушку – по диагонали катится слон с колясочкой. Но рано или поздно мизансцена возвратит себе округляющую замкнутость.
Центр мизансцены – колыбель-плетенка. Четверых (считая сверток с младенцем) соединяет тихое движение. Джон – Хмара потянулся погладить по голове присевшую у его ног жену, Малютка – Дурасова снизу приглядывает, не уронила бы восторженная нянька Тилли – Успенская меньшого Пирибингля, вынутого из его корзинки. Тилли с обожаемым свертком присела на стульчик напротив.
Колыбель-плетенку легко переносить, мизансцена вокруг нее центрируется и замыкается так же легко. «Так бы хотелось сидеть за их столом и слушать, как Джон с Малюткой хохочут по пустякам». Исследователь спектакля, приведя эти слова Веры Засулич, заключает-возражает: «Но войти в ту жизнь было так же трудно, как открыть нарисованную дверь» [200] .
Жаль, в очерке Николая Эфроса не описано, как на представлениях смеялись. Смеялись там же, где умилялись. Юмор равно сопутствовал идиллии и завязке мелодрамы.
200
Островский А. «Сверчок на печи» // МХТ 100 лет. Т. 1. С. 86.
Таинственный, слишком седобородый и слишком глухой Незнакомец произносил: «Не обращайте на меня внимания». Садился, выпрямясь, посредине, надевал очки, доставал книгу, начинал читать, не отрываясь от книги, задавал вопросы.
«– Ваша дочка, почтеннейший?
– Жена.
– Племянница?
– Жена-а.
– Жена. Вот как. Какая молодая».
Малютка – Дурасова протяжно выпевала глухому сведения о ребенке: «Два месяца и три дня-а. Сегодня шесть недель, как прививали оспу. Отлично приняла-ась. Доктор сказал: замечательно здоровый ребенок. Ростом и весом не меньше среднего пятимесячного. Понимает порази-ительно. Может, вы не поверите – уже ловит свои ножки». У Дурасовой голос был не звонкий, трогающий; в «Пире во время чумы» она пела: «Если ранняя могила суждена моей весне…». В «Сверчке» на растянутые гласные мягкого меццо зал благодарно смеялся.