Первые коршуны
Шрифт:
Чем дальше говорил Семен, тем все более и более прояснялись лица собравшихся горожан. Мысль о вооруженном восстании, такая страшная и непостижимая для них сначала, начинала теперь казаться все более доступной и осуществимой. Бодрые слова и смелые восклицания начинали все чаще и чаще перебивать речь Семена.
— И все подымутся, все откликнутся на наш поклык. Надо только разогнать повсюду гонцов, — продолжал между тем с воодушевлением Семен, — потому что всем уже невмоготу лядское проклятое иго. Подымутся козаки с мушкетами, поспольство с косами, мещане с ножами, подымутся магистраты и цехи, — вся русская земля. Видели ль вы, когда весною пригреет ясное солнце и потекут со всех гор и долин быстрые ручьи, во что тогда превращается и малая река? Страшной становится
— Правда! правда! верное слово! — раздались кругом шумные восклицания. — Все встанут! Все подымутся!
— И не думайте, братья, что мы не сможем победить пышномудрое панство! — продолжал горячо и уверенно Семен. — Дарма что руки наши привыкли больше к шилу и швайке, чем к сабле и пистолю, зато они подымутся за правое дело, и необоримую силу наддаст им господь! Господь, умудряющий младенцев, господь, поднявший Давыда на Голиафа и поразивший его рукою слабого пастыря. Он подымет нас, и укрепит, и прострет через нас свою карающую руку на ляхов, зане и глаголет господь нам: «Отступят немые от веры и от вас самих, встанут мужие, глаголящие развращенная, но господь изберет слабые да покорят сильные и неразумные да покорят разумные!» — заключил он с воодушевлением, и все вдруг ожило в мрачном зале. Горячий порыв заставил всех забыть строгие артикулы устава, казалось, сильный вихрь ворвался на широкую степь и закрутил, заметал сухой поседевший ковыль.
— Так, сыну, так, — заговорил с воодушевлением столетний Рыбалка, подымаясь с места, и даже мутные глаза его загорелись под нависшими седыми бровями, старик весь дрожал от охватившего его волнения, но голос его звучал на этот раз твердо и громко.
— В мое время мещане умели за себя постоять: конно и збройно против неприятеля ставали, сами себя боронили, саблю при боку, а пистоль за поясом носили, тогда им не всякий и на шею садился! И на веру не смел никто наступать!
— Верно! Так, диду! К нечистому все жалобы!! Все встанем! Прогоним ляхов! Не отдадим на поруганье своей святыни! — загремели кругом горячие, возбужденные возгласы.
— Все, все до единого, и жены, и дети! — кричал разгорячившийся Чертопхайло. — Бояться нам нечего, — за нами стоит голодная смерть!
— Или умрем все, или отстоим от ляхов свои святыни! — раздался с другой стороны громкий, напряженный голос Томилы Костюкевича.
Вся зала пришла в движение. Седые, почтенные горожане вскакивали на лавы, махали шапками, выкрикивали горячие, возбужденные возгласы. Всякий спешил подкрепить своим словом надежду, пробудившуюся во всех сердцах. Волна энтузиазма, разлившаяся по всей зале, захватила и Шевчика.
Несколько раз стучал Скиба своим молотком, но никто не слышал его стука. Наконец некоторые из горожан заметили движение его руки.
— Тише, тише! — вырывалось из шума то здесь, то там. — Брат Скиба говорит!
Шум начал мало-помалу утихать.
— Братья мои милые, — заговорил как можно громче Скиба, — правду сказал нам Семен, что нельзя дольше терпеть такой жизни, что одно осталось нам: или стать рабами и терпеть поругание святыни, или подняться против ляхов. И спасибо ему за эту честную правдивую думку. Мы все повстанем, умрем все до единого, а не отдадим своей святыни в руки врагов. Но одним гвалтом и угрозами мы ничего не сделаем, братья, надо ко всему приложить холодное миркованье и разум. Если мы поднимемся сейчас же сами с оружием, мы только напрасно погибнем, а церкви и братьев своих не только не защитим, но еще вгоним в горшие бедствия и напасти, а для того чтобы подняться всем, надо всех разбудить, надо уговориться со всеми… А это дело не одного дня! И для этого, братья мои, надо нам прежде всего, не выходя даже отсюда, выбрать от себя верных людей и послать их на Запорожье, к лейстровым козакам, ко всем магистратам, надо пустить чутки и по селам, и по хуторам…
— Правдивая речь, разумное слово! — раздались кругом одобрительные голоса.
— Но на это пойдет час не малый, — продолжал Скиба, — а беда грозит, а беда не ждет, и кто поручится нам в том, что ляхи не постараются выполнить в наискорейшем времени все то, что они задумали проделать с нами? А потому, не оставляючи думки Семена, мы должны ужить и все иные возможные засобы, чтобы обеспечить свою святую церковь от вторжения латынян. Наибольшее горе наше заключается в том, что не имеем мы теперь своего митрополита; митрополиту подчиняются все храмы и все монастыри, а так как здесь, в Киеве, утвердился теперь митрополит унитский, то вольно ему и рассаживать повсюду своих официалов, наместников и владык. Так вот вам, друзи, моя вторая рада: учредить пока что из своих людей тайный, но строгий надзор над унитами, чтобы мы знали каждую минуту, что затевают они, чтоб не застали они нас врасплох.
— Верно, верно! — послышалось кругом.
— А тем часом послать, также не гаючи и хвылыны часу, своих людей певных ко всем, верным еще нам доселе монастырям, ко всем магистратам, ко всем братствам, к запорожским козакам, чтоб подать от всего козачества и от нашей земли петицию и королю, и сейму, просячи их слезно, абы дозволили нам поставить в Киеве своего благочестного митрополита.
— Даремно тратить час! — крикнул запальчиво Щука. — Довольно мы просили, теперь будем требовать! Будем к ним писать саблей, а не пером!
— Нет, нет, панове, надо испробовать все, что возможно, — заметил Тимофей Гудзь.
— Спрос не беда! Запас беды не чинит! — отозвалось вслед за ним несколько степенных горожан.
— Напрасный труд! — вскрикнул Костюкевич, обводя все собрание лихорадочным, воспаленным взглядом. — Не уважит король нашей просьбы! Не дозволят нам никогда ляхи обрать своего митрополита.
— А если король и сейм не уважат и этой просьбы, поданной им от всей нашей земли, если они не захотят дать нам этой милости, тогда, — произнес Скиба негромко, но так отчетливо, что каждое его слово долетало до конца залы, — тогда мы откажемся платить им подати и производить какие бы то ни было ремесла, мы перестанем считать себя подданцами Речи Посполитой, тогда мы пристанем к той думке, которую натнул нам Семен, и если на тот час не будет у нас и братской помощи, — глаза Скибы сверкнули, и голос зазвучал громко и властно, — мы повстанем и сами, все поляжем до единого, но не отдадим ляхам наших святынь!
— С довбнями, с топорами обступим наши храмы! — крикнул весь багровый Довбня.
— На папертях поляжем! — подхватил с энтузиазмом Чертопхайло.
— Сожжем свои храмы, — закричал, захлебываясь от рыданий, Шевчик, — своими руками сами себя, жен и детей погребем под их развалинами, а не отдадим, не отдадим нашей святыни нечестивым унитам!
— Не отдадим! — прокатился по зале единодушный крик.
— Да будет так! — произнес строго Мачоха, подымаясь с места, и, простирая руки над собравшимися, добавил дрогнувшим голосом: — И да будет его святая воля над нами.
— Аминь! — ответило все собрание суровым, решительным тоном.
XIII
В лучшем покое ходыкинского будынка, убранном особенно вычурно — и тяжелыми штофными занавесями, и дорогой гербованой мебелью, вывезенной им из шляхетских маетностей да княжеских замков, — горит много свечей; свет от них лучится в резных рамах портретов, картин и киотов, играет в золотой и серебряной посуде, расставленной в шкафах, сверкает в хрустале и мягко тонет в роскошных коврах, раскинувшихся причудливыми гирляндами цветов по всему полу. Этот покой отворялся у Ходыки лишь в особенно важных случаях, и сегодня хозяин принимает в нем наипочетнейшего гостя, польного гетмана и сенатора, а вместе с тем и киевского воеводу ясноосвецоного пана Жолкевского. Воевода заехал к Ходыке уже ночью, без конвоя, желая скрыть свое посещение, оттого-то и в роскошной светлице не видно кого-либо из семьи Ходыки, ни даже слуги; двери все заперты, и за столом, уставленным флягами, жбанами да сулеями с мальвазиями, старыми медами и дорогим венгржином, сидят лишь Ходыка да воевода и ведут на польском языке таинственную беседу.