Первым делом самолёты. Семейный альбом
Шрифт:
Если память не изменяет, он вырулил тогда на сухов-
| Сергей Анохин |
ском истребителе. Опробовал еще раз двигатель и запросил разрешение на взлет. Набирая обороты, взвыла турбина, машина стронулась с места и, увеличивая скорость, побежала вдоль бетона. Когда самолет бежит по земле, его крылья обтекает встречный поток воздуха, и крылья начинают работать, — чем стремительнее набегает на крыло воздух, тем значительнее
Так, во всяком случае на моих глазах, взлетал только Анохин. Примите во внимание, он взлетал на опытной машине, совершая на ней всего второй-третий полет. Не стану утверждать, будто никто на свете не способен был повторить такое, если Удет подхватывал носовой платок с летного поля приделанным к крылу крючком, если Анисимов производил приземление с переворота, если Голофастов штопорил на "Аэрокобре" так, что после вывода до земли оставалось — ноль целых метра, то такое утверждение могло бы кого-то обидеть, набросить тень на побратимов Анохина, а это, как, я надеюсь, вы понимаете, не входит в мои намерения.
Взлет, что я старался описать для вас с возможной точностью, многое объясняет. Летные испытания требуют не присутствия летчика в полете, не простого отличного его владения машиной, которую он экзаменует, а слияния человека с вроде бы бездушным летательным аппаратом. Утверждаю: бездушных самолетов не бывает. У каждой машины свой характер, свой норов, свое особое "я". Так вот, у летчика-испытателя Анохина был несравненный талант ощущать это "я" машины, не ломать характер самолета, а находить его понимание.
Однажды в чисто авиационной компании, где все знали друг друга, где кое-кто делал хорошую мину при неважнецкой игре, где из отношений не исключалась за-
висть— в конце концов, испытатели не боги, — я высказал о Сергее Николаевиче примерно то, что теперь написал. И тогда старый, седеющий воздушный волк изрек:
— Э-э, Толище, это уж слишком. Анохин — твоя слабость.
Не хочу скрывать. Слабость. Я очень любил его, мысленно прощал многие его недостатки, закрывал глаза на его несовершенства и всячески восхищался его достоинствами. Именно так.
Наша последняя встреча прошла в моем доме, в пору дня Анохина не лучшую. После смерти Сергея Павловича Королева, очень Анохина поддерживавшего и уважавшего, Сергея Николаевича от космических тренировок отстранили. Доводы выглядели вполне благовидно: не те уже годы, чтобы штурмовать космос, да и поберечь надо такого человека. Анохин тосковал. Это невозможно было не почувствовать с первого взгляда. К нам он забежал, что называется, на огонек. Разговор пошел довольно пестрый. Помнится, несклонная к снисходительности в оценках людей, моя жена сказала что-то весьма решительное о нашем коллеге испытателе. Сергей Николаевич поморщился, но спорить не стал, а, сделав деликатную паузу, стал характеризовать своих товарищей летчиков-испытателей. Боже мой, как это было неожиданно и поучительно! Ни об одном он не сказал ни единого худого слова. Точно, коротко, предметно представлял Анохин сильные, самые
И еще запомнилось — он ни словечком не коснулся своих неудач, хотя отстранение от тренировок, лишение надежды слетать в космос переживал сильно. В тот вечер мы пили не только чай, что, впрочем, совершенно не мешало
ему сохранять нить в разговоре, не уступая, когда мы пытались гнуть свое. Неожиданно он сказал:
— Вот бы в Бермудский треугольник слетать...
В ту пору как раз много писалось о тайнах этого загадочного района земли, о бесчисленных кораблекрушениях, о пропавших в нем самолетах.
— Слетать — и что? — спросил я, стараясь понять, чего ему там может быть надо.
— Неизвестное всегда казалось мне интересным. Представь — никто ничего не знает, а ты узнаешь...
И мне вспомнилось, как однажды, рассказывая мне о своем детстве, Сергей Николаевич с усмешкой поведал такой эпизод: ночью, зависнув под мостом, раскачиваясь на руках, он перебирался через речку. Для чего? Тренировал в себе смелость.
Услыхав о Бермудском треугольнике, подумал: в нем еще живет детство. И на чествовании в Доме авиации он обратился к старушке матери совсем по-ребячьи: мама.
Как самонадеянны и глупы мы бываем, маскируя наши чувства. Кто придумал: истинные мужчины не плачут? Истинные мужчины тверды и сдержанны, они умеют прятать свои чувства. А я вот не хочу! Не верю в мудрость сухарей. И не вижу причин скрывать — я очень любил Анохина.
И всем говорю: это грех — не любить летчиков.
Пожалуйста, не удивляйтесь — у моего повествования нет конца! У семейного альбома при жизни его хозяина и не может быть последнего листочка. Пока длятся встречи и дружеское общение, пока не погасло любопытство, альбому полниться, охватывая круг новых лиц.
В самом начале я просил не спрашивать, почему в альбоме нет того или иного вполне заслуживающего внимания лица, надеюсь, я могу теперь не извиняться за отсутствующих, многие из которых наверняка достойны занять почетное место в вашем собрании.
Как вам идея — продолжить мой альбом?
Если здание вырастает из кирпичиков, то история
складывается из памяти о тех, кто был, кто любил, ненавидел, рисковал, побеждал, ошибался, жертвовал собой, верил и надеялся. Согласны?
Впервые сложив стопкой двадцать пять портретов, определивших потом лицо этой книги, взглянув на них купно , я подумал: как же многое объединяет этих людей столь разных судеб, живших не в одно время, не в общих границах, говоривших на непохожих языках, принадлежавших к разным сословиям, опутанным своими условностями и
предрассудками. И все равно — они едины. Их сводит — боюсь, это прозвучит выспренно, но ведь понятие "небо" имеет и вполне будничный смысл ... так вот, их сводит небо — место работы всех авиаторов. Трудной работы повышенного риска: взлетев, на обочину не съедешь и, задрав капот, в моторе не подкопаешься. Когда стрелочка указателя скорости подбирается к отметке 1000 — я это испытал на собственной шкуре, — а высоты всего ничего, с десяток метров, земля утрачивает лицо, угрожающе мелькая пестрой подмалевкой, лишает тебя всякой возможности расслабиться. И не дай бог тут нарушить главное правило авиации: приняв однажды решение, даже худшее из возможных, не изменяй его...