Первым делом самолёты. Семейный альбом
Шрифт:
Если память не изменяет, он вырулил тогда на сухов-
| Сергей Анохин |
ском истребителе. Опробовал еще раз двигатель и запросил разрешение на взлет. Набирая обороты, взвыла турбина, машина стронулась с места и, увеличивая скорость, побежала вдоль бетона. Когда самолет бежит по земле, его крылья обтекает встречный поток воздуха, и крылья начинают работать, — чем стремительнее набегает на крыло воздух, тем значительнее делается подъемная сила. Крылья напрягаются, силятся оторвать машину от тверди, вывесить ее, преодолеть силу земного притяжения. Идет борьба. И в этой схватке наступает одно крохотное, быстротечное мгновение, когда стойки шасси делаются как бы длиннее, еще чуть— и вес самолета уравновесится величиной подъемной силы, колеса перестанут нести на себе тяжесть машины... А в этот миг Анохин переводит кран уборки шасси в положение "убрано", стойки будто подламываются, и колеса, кажется, брезгливо оттолкнувшись от бетона, уползают в купола на фюзеляже. Скорость нарастает еще стремительнее, зазор между самолетом и летным полем сохраняется ничтожным, пока Сергей Николаевич не ставит машину в зенит и не уходит с аэродрома безукоризненной свечой.
Так, во всяком случае на моих глазах, взлетал только Анохин. Примите во внимание, он взлетал на опытной машине, совершая на ней всего второй-третий полет. Не стану утверждать, будто никто на свете не способен был повторить такое, если Удет подхватывал носовой платок с летного поля приделанным к крылу крючком, если Анисимов производил приземление с переворота, если Голофастов штопорил на "Аэрокобре" так, что после вывода до земли оставалось — ноль целых метра, то такое утверждение могло бы кого-то обидеть, набросить тень на побратимов Анохина, а это, как, я надеюсь, вы понимаете, не входит в мои намерения.
Взлет, что я старался описать для вас с возможной точностью, многое объясняет. Летные испытания требуют не присутствия летчика в полете, не простого отличного его владения машиной, которую он экзаменует, а слияния человека с вроде бы бездушным летательным аппаратом. Утверждаю: бездушных самолетов не бывает. У каждой машины свой характер, свой норов, свое особое "я". Так вот, у летчика-испытателя Анохина был несравненный талант ощущать это "я" машины, не ломать характер самолета, а находить его понимание.
Однажды в чисто авиационной компании, где все знали друг друга, где кое-кто делал хорошую мину при неважнецкой игре, где из отношений не исключалась за-
висть— в конце концов, испытатели не боги, — я высказал о Сергее Николаевиче примерно то, что теперь написал. И тогда старый, седеющий воздушный волк изрек:
— Э-э, Толище, это уж слишком. Анохин — твоя слабость.
Не хочу скрывать. Слабость. Я очень любил его, мысленно прощал многие его недостатки, закрывал глаза на его несовершенства и всячески восхищался его достоинствами. Именно так.
Наша последняя встреча прошла в моем доме, в пору дня Анохина не лучшую. После смерти Сергея Павловича Королева, очень Анохина поддерживавшего и уважавшего, Сергея Николаевича от космических тренировок отстранили. Доводы выглядели вполне благовидно: не те уже годы, чтобы штурмовать космос, да и поберечь надо такого человека. Анохин тосковал. Это невозможно было не почувствовать с первого взгляда. К нам он забежал, что называется, на огонек. Разговор пошел довольно пестрый. Помнится, несклонная к снисходительности в оценках людей, моя жена сказала что-то весьма решительное о нашем коллеге испытателе. Сергей Николаевич поморщился, но спорить не стал, а, сделав деликатную паузу, стал характеризовать своих товарищей летчиков-испытателей. Боже мой, как это было неожиданно и поучительно! Ни об одном он не сказал ни единого худого слова. Точно, коротко, предметно представлял Анохин сильные, самые сильные, невероятно сильные стороны тех, с кем его сводила авиационная судьба. Попытка моей жены настоять — но ведь у любого человека есть и минусы? — успеха не имела: Сергей Николаевич упорно оставлял все, что могло быть помечено знаком минус, внутри скобок, вынося на первый план заслуги, сильные стороны, положительные качества, оригинальные особенности каждого, о ком только заходила речь.
И еще запомнилось — он ни словечком не коснулся своих неудач, хотя отстранение от тренировок, лишение надежды слетать в космос переживал сильно. В тот вечер мы пили не только чай, что, впрочем, совершенно не мешало
ему сохранять нить в разговоре, не уступая, когда мы пытались гнуть свое. Неожиданно он сказал:
— Вот бы в Бермудский треугольник слетать...
В ту пору как раз много писалось о тайнах этого загадочного района земли, о бесчисленных кораблекрушениях, о пропавших в нем самолетах.
— Слетать — и что? — спросил я, стараясь понять, чего ему там может быть надо.
— Неизвестное всегда казалось мне интересным. Представь — никто ничего не знает, а ты узнаешь...
И мне вспомнилось, как однажды, рассказывая мне о своем детстве, Сергей Николаевич с усмешкой поведал такой эпизод: ночью, зависнув под мостом, раскачиваясь на руках, он перебирался через речку. Для чего? Тренировал в себе смелость.
Услыхав о Бермудском треугольнике, подумал: в нем еще живет детство. И на чествовании в Доме авиации он обратился к старушке матери совсем по-ребячьи: мама.
Как самонадеянны и глупы мы бываем, маскируя наши чувства. Кто придумал: истинные мужчины не плачут? Истинные мужчины тверды и сдержанны, они умеют прятать свои чувства. А я вот не хочу! Не верю в мудрость сухарей. И не вижу причин скрывать — я очень любил Анохина.
И всем говорю: это грех — не любить летчиков.
Пожалуйста, не удивляйтесь — у моего повествования нет конца! У семейного альбома при жизни его хозяина и не может быть последнего листочка. Пока длятся встречи и дружеское общение, пока не погасло любопытство, альбому полниться, охватывая круг новых лиц.
В самом начале я просил не спрашивать, почему в альбоме нет того или иного вполне заслуживающего внимания лица, надеюсь, я могу теперь не извиняться за отсутствующих, многие из которых наверняка достойны занять почетное место в вашем собрании.
Как вам идея — продолжить мой альбом?
Если здание вырастает из кирпичиков, то история
складывается из памяти о тех, кто был, кто любил, ненавидел, рисковал, побеждал, ошибался, жертвовал собой, верил и надеялся. Согласны?
Впервые сложив стопкой двадцать пять портретов, определивших потом лицо этой книги, взглянув на них купно , я подумал: как же многое объединяет этих людей столь разных судеб, живших не в одно время, не в общих границах, говоривших на непохожих языках, принадлежавших к разным сословиям, опутанным своими условностями и
предрассудками. И все равно — они едины. Их сводит — боюсь, это прозвучит выспренно, но ведь понятие "небо" имеет и вполне будничный смысл ... так вот, их сводит небо — место работы всех авиаторов. Трудной работы повышенного риска: взлетев, на обочину не съедешь и, задрав капот, в моторе не подкопаешься. Когда стрелочка указателя скорости подбирается к отметке 1000 — я это испытал на собственной шкуре, — а высоты всего ничего, с десяток метров, земля утрачивает лицо, угрожающе мелькая пестрой подмалевкой, лишает тебя всякой возможности расслабиться. И не дай бог тут нарушить главное правило авиации: приняв однажды решение, даже худшее из возможных, не изменяй его...