Первый детский симфонический (повесть о казанской жизни 70-х)
Шрифт:
Снова припев.
Не утомил? Там вообще-то много куплетов. Ладно, хорош. Что, круто?
Но главным моим козырем была хорошая учёба. Это ерунда, когда утверждают, что отличников морили только за успеваемость. Точнее, если от этого не было пользы для других. Но я не жмотился: и домашку дам скатать, и на контрольной списать, и подскажу на уроке, и шпаргалку, когда надо, по возможности, пришлю. Словом, сплошная выгода.
Шампунь, приходя утром в школу до начала первого урока, говорил мне только одно слово: «Быстро!» Это означало, что нужно было быстренько разложить тетради с домашним заданием на подоконнике коридора в нужной последовательности уроков для списывания. И поначалу приходилось мириться с таким неуважительным к себе отношением.
Куцый относился более дружелюбно. Он долгое время сидел у меня
Моя мама не раз ходила к нему домой по заданию родительского комитета класса, изучала условия проживания, общалась с родителями. Куцый был из многодетной неблагополучной семьи, его мать, по-моему, не работала, а отец, бывший фронтовик, выпивал. Помнится, Коровин-старший не раз с гордостью декламировал: «Я — лейтенант! И Толька тоже будет лейтенантом!» Однако будущему «лейтенанту» визиты моей мамы к нему домой не нравились категорически.
Но однажды Куцый резко зауважал мою маму после одного случая. Как-то раз на улице он начал ей откровенно хамить. Мама, хоть и была почти на голову ниже, не долго думая, ловко скрутила его своими сильными спортивными руками и выдала такой грамотный «басар», что тот просто обалдел, совершенно не ожидая подобного от маленькой, интеллигентной с виду женщины. И потом всё расспрашивал меня, где это она научилась так «базарить».
Я отшучивался, но не стал ему рассказывать, что жестокие качели судьбы в годину военного лихолетья забросили мою осиротевшую маму, в то время, двенадцатилетнюю девчонку, и в немецко-румынскую оккупацию в Краснодаре, и в детский спецприёмник, и на несколько месяцев в колонию для малолетних преступников на Ставрополье, где она носила кличку «Полковница» и кое-что крепко усвоила на всю жизнь. Позже Полковницу за хорошее поведение перевели в пятигорское специальное ремесленное училище, готовившее военных радистов. Там учились одни военные сироты. Но война, к счастью, закончилась. С той поры моя дорогая матушка, Людмила Петровна, гордо носит почетное звание «Ветеран тыла», а День Победы в нашем доме всегда отмечался как самый светлый, самый радостный праздник. Правда, мама никогда не смотрит военные фильмы, ее до сих пор трясёт от звука заходящего на пике бомбардировщика.
Впрочем, по душам с Куцым она тоже умела поговорить. Как-то раз, уже после окончания школы, мама встретила на улице его, повзрослевшего и немного остепенившегося, и, по-доброму пообщавшись, сделала ему комплимент: «Ты, Толя, стал таким красивым! Если б у меня была дочь, я б ее за тебя отдала!» «Друг детсца», говорит, аж зарделся, настолько приятно ему было это услышать.
Но тогда, школяром, Куцый был злым и жестоким гопником, постоянно кого-то «отоваривал» (бил), «обшакаливал» (отнимал деньги) и, понятное дело, курил, многие его боялись. Он, кстати, единственный из класса не был принят в пионеры. Кое-кто из старших гопников обзывал Куцего «октябрёнком», но из нашего класса на подобный «комплимент» в его адрес не отваживался никто: «промеж ушей» можно было схлопотать железно.
* * *
Но были ли такие паца..., пардон, мальчики, которые не могли принять и усвоить все те правила? Которые не махались, не умели грамотно базарить, не интересовались футболом-хоккеем, не ставили три аккорда на гитаре? Еще и учились не очень? Конечно, были. Участь многих из них в нашей школе оказалась незавидной.
В нашем классе это был прежде всего Тагир Аглиуллин, который переехал с родителями в Казань из райцентра Нурлат где-то в пятом классе. Тихий, скромный, слабенький — мухи не обидит. Морить его, конечно, никто по-настоящему не морил: считалось за низкое, но клевали регулярно. Зачастую просто так, для поддержания своего «рейтинга» из желания самоутвердиться за счет слабого. Даже девчонки его задирали.
Дети жестоки и часто безрассудны, особенно, как я заметил, где-то в средних классах, в раннем подростковом периоде. Потом, в старших классах, мозги постепенно начинали заполняться разумом, отношения между учениками становились более уважительными.
К тому же, количество девятых классов, в сравнении с восьмыми, уменьшилось на один. Наиболее одиозным ученикам давали понять, что в девятый их не возьмут, предлагая загодя подыскать какое-нибудь ГПТУ.
Из нашего класса тогда и «попросили на выход» Куцего с Шампунем. Кстати, Шамиль сейчас уважаемый человек, крепкий семьянин, прекрасный автомеханик. Он, конечно, в лихие девяностые «поработал» с братвой, но кому тогда не «сносило крышу»? Между прочим, в те же годы он дал, по слухам, хорошие средства на строительство мечети «Мадина», что у нас на Курчатова.
Но тогда, в пятом классе... Каюсь, я тоже изредка поклёвывал бедного Тагира. Потом, уже где-то в восьмом классе, я присмотрелся к нему поближе. Оказалось, что у Тагира тонкая поэтическая натура, он любил литературу, театр, пытался писать небольшие прозаические миниатюры. Но вот учился совсем неважнецки. Я не раз говорил ему: «Тагир, почему ты троечник? Ты же неглупый пацан!» Он: а мне, мол, просто неинтересно учиться. Однако, в последующие годы Тагир закончил заочно филфак Казанского университета, отделение «журналистика», долгое время проработав по специальности. Одним словом, взял я Тагира под своё покровительство. «Поклёвки» почти прекратились, что существенно повысило его самооценку и уверенность в себе.
Ещё одним учеником нашего 4«В», заметно выбивавшимся из общей канвы пацанов, был Фархад Хакимуллин — новичок класса, также как и мы с Валеркой. Но проистекало это не только из-за его физических кондиций. Фархад был тактичен, вежлив, выдержан и, несмотря на совсем юный возраст, внутренне интеллигентен. Он был как бы немного из другого времени. Вспоминаются удивительно точные слова на этот счет из песни Булата Окуджавы: «Дворянство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа...» Это про Фархада, или, как мы стали его называть (и зовём до сих пор), «Форина». Конечно, он был не из дворян, но из рода Мустакимовых — татарской интеллигенции еще дореволюционной поры.
Дед Форина по материнской линии, Мухтар Мустакимов, работал землеустроителем, в Первую мировую войну служил штабс-капитаном. Его родному брату Искандеру удалось до революции закончить «Казанскiй Императорскiй университетъ», что было, для тех времен, исключительным фактом.
Дома у Форина хранился большой семейный альбом в красивом бархатном переплете со старинными фотографиями, я не раз с интересом его перелистывал. Помню черно-белую фотооткрытку, присланную Искандером-абый. На ней — изображение с видом какого-то европейского города и его письмо брату на русском языке, написанное ныне практически «вымершим» идеальным каллиграфическим почерком. Оно начиналось приветствием: «Мой милейшiй братъ Мухтаръ!» Ну, кто сейчас, скажите на милость, пользуется таким трогательным, теплым старомодным эпитетом «милейший»?
Мухтар-абый устанавливал советскую власть в Стерлитамакском уезде. Там же он женился на простой девушке Фатиме, у них родились три дочери. Все сёстры получили высшее образование: старшая Дина закончила с отличием университет, средняя Таисс и младшая Земфира — консерваторию. Словом, обстановку, в которой рос Форин, представить несложно.
Своих детей у сестер Дины и Земфиры не было, поэтому Форин был окружен общей заботой и вниманием. Муж тети Земфиры Рашид-абый тоже любил и привечал его. Бабушку Форина Фатиму-апу, классическую татарскую эбике — такую маленькую, аккуратную, плохо говорившую по-русски, в длинном белом платке — вспоминаю добрейшим души человеком, приветливой и гостеприимной. Она относилась ко мне прекрасно, всегда чем-то угощала, любила пообщаться, повспоминать прошлое. Однако я не забыл, как она коршуницей вылетела из дома, завидев в окно начавшийся у меня с Форином махач. Фатима-апа жила в центре, на улице Жуковского, и часто гостила у дочери с внуком.