Первый дон
Шрифт:
Александр начал терять терпение.
— Лодовико, друг мой, мы можем спорить целый день, хотя у каждого из нас полно дел. Выход есть только один.
Джованни и Лукреция должны развестись. Мы сочувствуем твоей озабоченности и переживаниям твоего племянника. Но все то, что делается во благо церкви, должно быть сделано.
— Церкви? — в недоумении переспросил Лодовико.
Теперь встали оба, Александр и Лодовико, вдвоем закружили по просторному кабинету.
— Ваше святейшество, — зашептал Лодовико, — я уверен, что Джованни согласится на развод, если в вердикте комиссии будет сказано, что они так и не стали мужем и женой, — он откашлялся, прежде чем продолжить. — Поскольку Лукреция уже была помолвлена с испанцем.
Александр повернулся, положил руку на плечо Сфорца.
— Лодовико, Лодовико. Уладить это недоразумение — пара пустяков. Но для святой комиссии такая причина — не основание для развода.
Голос Лодовико упал до шепота:
— Вы всегда можете издать буллу.
Александр кивнул.
— Ты прав, друг мой. И издал бы. Будь она дочерью другого человека, — голос Папы, наоборот, набрал силу. — Единственная возможная причина для развода — импотенция. Признание, что семьи как таковой и не было. Это поймет и простой народ, и комиссия. И у нас есть письменные показания Лукреции.
Джованни вскочил, кровь бросилась ему в лицо.
— Она лжет. Я — не импотент и никогда не признаю себя таковым.
Лодовико повернулся к нему, резко осадил.
— Сядь, Джованни. Мы найдем способ уладить этот вопрос со Святейшим Папой, — Мавр знал, что без помощи Папы ему не обойтись, боялся, что у французов может возникнуть желание поглотить Милан и тогда спасти его смогут только папская армия и испанцы.
Вот тут подал голос и Чезаре:
— Кажется, я знаю, как нам решить эту проблему. Креция говорит одно, Джованни — другое. Я предлагаю проверку. Соберем членов наших семей в большом зале. В центр поставим большую кровать. Положим на нее красивую куртизанку, любящую и знающую это дело. И предложим Джованни доказать свою мужскую силу.
— В присутствии обеих семей? — ужаснулся Джованни. — Я не хочу! Никогда на такое не соглашусь!
Папа посмотрел на Лодовико.
— Значит, вопрос решен. Джованни отказывается от возможности доказать, что он — мужчина, из чего мы заключаем, как заключил бы любой суд, что заявление Лукреции — правда. Разумеется, мы отнесемся к Джованни великодушно, как муж, он делал все, что мог, и мы не собираемся возлагать на него вину за развод.
Джованни попытался что-то сказать, но дядя остановил его, отвел в сторону.
— Вся наша семья откажется от тебя, если ты не согласишься. Ты потеряешь и титул, и владения. В данный момент ты уже не муж, но еще герцог. А это не так уж мало.
В тот же день, после разговора со Сфорца, Чезаре сидел за столом в своих покоях и перечитывал письмо сестры, которое она написала днем раньше. На его лице отражалась грусть, ему не терпелось вновь повидаться с Лукрецией. Но с грустью соседствовала тревога, вызванная одним из предложений, которое так и выпирало среди остальных: «Сейчас у меня нет возможности обсудить крайне важный для нас обоих вопрос».
Формальность тона, нежелание поделиться информацией настораживали. Он достаточно хорошо знал сестру, чтобы понять оставшееся между строк: она знала некий секрет, который грозил им серьезной опасностью.
Глава 12
Гости Ваноццы Катаней сидели за ярко раскрашенными банкетными столами и наблюдали, как сверкающее солнце скатывается за каменные руины римского Форума.
Она пригласила близких друзей и всех детей в свое загородное поместье, чтобы отметить отъезд Чезаре в Неаполь, куда Папа послал его своим полномочным представителем.
«Виноградник Ваноццы», как называли дети поместье, располагался на практически безлюдном Эскулинском холме, напротив собора святого Петра, выстроенного в пятом веке.
Хуан, Хофре и Чезаре в кои-то веки сидели за одним столом, смеялись и, похоже, отлично проводили время.
Чезаре обратил внимание, что Ваноцца, за другим столом, очень уж интимно воркует с молодым швейцарским гвардейцем, и улыбнулся. Она по-прежнему была красавицей, высокая, стройная, с чистой смуглой кожей, в каштановых волосах еще не появилось седины. А как ей шло длинное черное шелковое платье, отлично сочетавшееся с ниткой жемчуга, выловленного в южных морях, подарком Александра.
Чезаре обожал мать, гордился ее красотой, умом, деловой хваткой. Принадлежащие ей таверны все, как одна, приносили прибыль. Он вновь посмотрел на молодого гвардейца и порадовался тому, что активная любовная жизнь для матери настоящее, а не прошлое.
В тот вечер Ваноцца пригласила двух лучших поваров из своих харчевен, чтобы те наготовили разных деликатесов. Гостям предложили гусиную печень с нарезанными яблоками и изюмом, только что выловленных лобстеров в томатном, базиликовом и сливочном соусах, нежные отбивные с трюфелями, свежие зеленые оливки и многое, многое другое.
Некоторые из молодых кардиналов, в том числе Джо Медичи, радостными криками встречали каждое новое блюдо. Кардинал Асканьо Сфорца не кричал, но пробовал все, как и кузен Александра, кардинал Монриль.
Темно-красное бургундское, с виноградников Ваноццы, наливали из больших фарфоровых кувшинов. Хуан опустошал свою чашу, едва ее успевали наполнять. В какой-то момент очень тощий молодой человек в черной маске сел рядом с ним и что-то прошептал на ухо.
В течение последнего месяца Чезаре несколько раз видел в Ватикане этого молодого человека, всегда в маске и компании своего брата, но, когда попытался навести справки о незнакомце, никто о нем ничего не знал. Он задал вопрос Хуану, но тот лишь сардонически рассмеялся и ушел от ответа. Чезаре предположил, что молодой человек — художник или актер из какого-нибудь городского гетто [9] , где Хуан частенько спал с проститутками и швырялся деньгами.
9
Гетто — районы Рима, населенные преимущественно богемой и, естественно, жрицами любви.
В расстегнутом камзоле, с влажными от пота волосами, Хуан с трудом встал, он уже сильно набрался, чтобы произнести тост. Поднял чашу, но не мог держать ее ровно, и вино закапало на стол. Хофре попытался ему помочь, но Хуан грубо отпихнул его. Тост произносил заплетающимся языком, глядя на Чезаре:
— За побег моего брата из лагеря французов. За его умение избегать опасности, где бы она ни возникала. То ли надев кардинальскую шляпу, то ли убежав от французов. Некоторые называют сие отвагой… я называю трусостью… — и он громко расхохотался.