Первый дон
Шрифт:
И выпустила пажа через боковую дверь дворца.
Как только запыхавшийся паж добежал до покоев дворца Борджа, где остановился Джованни, и обо всем рассказал герцогу Пезаро, тот отправился к Папе. Попросил позволить ему не присутствовать на вечерней службе, потому что хотел поехать на исповедь в церковь святого Онуфрия, расположенную за городской чертой.
Повод Александр счел уважительным, ибо шла Страстная неделя, и в это время в этой церкви грешник мог получить особую индульгенцию, очищающую его душу от всех грехов. И Чезаре, и Папа, зная, что уготовано Джованни, чувствовали, что должны позволить ему исповедоваться в выбранной им церкви. Уехать ему разрешили.
Но, добравшись до церкви, Джованни вскочил на дорогого турецкого жеребца, которого привел туда капитан его войск. Подгоняемый страхом, он хлестнул лошадь и скакал без остановки двадцать четыре часа, пока не добрался до Пезаро. У самых ворот загнанная лошадь упала на колени и издохла.
Джованни Сфорца, который любил животных больше, чем людей, очень горевал. По его указанию конюхи с почестями похоронили жеребца, а сам Джованни надолго затворился в своих покоях, ничего не ел и ни с кем не виделся. Горожане никак не могли решить, тоскует ли он о потере жены или лошади.
Лукреция рассердилась из-за того, что отец не поделился с ней своими планами и, таким образом, не предоставил возможности высказать ее соображения. Как только она узнала, что Папа послал адвоката в Пезаро, чтобы потребовать от Джованни согласия на развод, а церковная комиссия разводила только по одной причине: импотенции мужа, Лукреция поняла, что ей должно делать. Хотя любви к герцогу она не испытывала, здравый смысл указывал на то, что Джованни, принуждаемый признать себя импотентом, что унижало и не соответствовало действительности, мог предать огласке свои подозрения касательно ее отношений с братом. А ей бы этого очень не хотелось, особенно теперь.
Все-таки именно она из-за Чезаре после первой брачной ночи отказывалась спать в постели герцога и крайне редко выполняла супружеские обязанности. И хотя признание собственной импотенции не лишало жизни, как кинжал или яд, оно наносило страшный удар по мужской гордости. Джованни начал бы мстить, чем мог бы принести немалый вред как Папе, так и всей семье Борджа.
Наутро Лукреция поднялась рано и с несколькими служанками отправилась в монастырь Сан-Систо, единственное место, где могли найти прибежище женщины, бежавшие от власти мужей и отцов. Она посчитала, что для нее это самый разумный выход.
Но Джулия и Адриана попытались ее отговорить.
— Папа не будет знать покоя, если ты уедешь, — предупредила ее Адриана. — И сделает все, чтобы не дать тебе сделать это.
Но Лукреция отмахнулась:
— Он не сможет мне помешать, потому что узнает о моем отъезде после того, как я покину Рим.
Внесла свою лепту и Джулия, понимая, как расстроится Папа.
— Дорогая сестра, предоставь Александру возможность разубедить тебя. Выслушай его доводы. Ты же знаешь, как тяжело он переживает разлуку с тобой.
Но Лукреция раздраженно мотнула головой.
— Я свои планы менять не собираюсь. А ты, Джулия, найдешь способ доставить удовольствие Папе, который и мой отец, и отвлечь его от грустных мыслей. Я же более не собираюсь угождать ему, потому что в своих решениях он не учитывает ни мое мнение, ни мнение Отца Небесного.
Адриана предприняла еще одну попытку:
— Лукреция, ты так часто жаловалась на то, что несчастна. И теперь, когда твой отец, который любит тебя, пытается добиться от твоего мужа развода, о котором ты только и мечтала, ты поворачиваешься к отцу спиной и злишься на него. Где же логика?
Глаза Лукреции наполнились слезами, но она твердо знала, что отступать от задуманного никак нельзя. Обняла Адриану и Джулию, отдала последние распоряжения:
— Полдня отцу не говорите ни слова. Если он спросит, скажите, что я молюсь в часовне и просила меня не беспокоить.
Потом повернулась к самой верной из служанок и передала ей запечатанное письмо, которое написала прошлым вечером.
— Пожалуйста, отнеси письмо моему брату, кардиналу. Отдай только ему, и никому больше.
Папа Александр во всех вопросах, связанных с государственными и церковными делами, проявлял редкое здравомыслие. А вот в делах сердечных и отношениях с детьми эмоции зачастую брали верх над разумом. Узнав, что дочь покинула Ватикан с намерением укрыться за стенами монастыря Сан-Систо, он и опечалился, и разозлился.
Зачем ему папский престол, если даже собственная дочь отказывается подчиняться ему. Как мог этот совсем недавно милый ребенок преклонять колени перед Папой, целовать перстень и святую ногу и при этом не повиноваться собственному отцу?
Он вызвал Чезаре и Дуарте Брандао. Потом послал за доном Мичелотто.
Когда все собрались в его покоях, спросил:
— Что такого сделал я собственной дочери, которую люблю всей душой, чтобы она вот так бросила меня?
Чезаре, склонив голову, молчал.
Ответил Дуарте, с сочувствием в глазах:
— Возможно, ее позвал Господь, ваше святейшество.
— Дуарте, пожалуйста, не смеши меня. Я еще не старый безмозглый дундук. Есть что-то такое, чего я не знаю, какой-то неведомый мне фактор.
Дуарте кивнул.
— Я и не пытался смешить вас, ваше святейшество, и не выказывал неуважения, просто старался убедить в том, что вам не следует винить себя в тех или иных поступках вашего ребенка. Собственно, она уже вовсе и не ребенок.
Она бежит или навстречу призванию, или от серьезной угрозы.
— И в чем все-таки причина? — Александр повернулся к Чезаре.
Тот не отвел глаз, и какие-то мгновения они прожигали друг друга взглядом. Все эти годы Чезаре не говорил с отцом о своей большой любви из опасения, что для отца она важнее, чем даже для него самого. Чезаре не сомневался, что в любой битве за любовь или власть он окажется в проигрыше. Папа прежде всего требовал от него верности. И даже не хотел думать о том, какой разверзнется ад, если отцу станет известно об его истинных отношениях с сестрой.