Первый дон
Шрифт:
Во дворце Чезаре принял горячую ванну, надел теплый халат, выпил горячего хереса. Долго сидел, глубоко задумавшись. А потом приказал подготовиться к раннему отъезду, чтобы с восходом солнца отправиться в Венето. Там начиналась суша и он мог пересесть с гондолы в дожидающуюся его карету. Спать в эту ночь от так и не ложился.
Едва солнечные лучи окрасили бухту в розовый цвет, Чезаре ступил с пристани в большую гондолу. Его сопровождали трое охранников, вооруженных мечами и арбалетами. Они уже собирались отплыть, когда на пристань спустился широкоплечий, коренастый мужчина в темно-синей
— Ваше высочество, — обратился он к Чезаре, — позвольте представиться перед тем, как вы покинете нас.
Я — капитан городской стражи, охраняющей этот район.
Приношу извинения за случившееся этой ночью. В Венеции полно воров и бандитов, которые грабят всех, кто по ночам попадается у них на пути.
— Так, может, и вам следует держать на улицах больше людей, чтобы горожане смогли обратиться к ним за помощью, — голос Чезаре сочился сарказмом.
— Вы окажете нам большую услугу, — продолжил капитан, — если отложите отъезд и пройдете со мной туда, где на вас напали. Ваши охранники могут подождать здесь. Мы проведем обыск в соседних домах, и вы, возможно, опознаете кого-нибудь из нападавших.
Чезаре не знал, что и делать. С одной стороны, хотелось уехать, с другой — найти тех, кто покушался на его жизнь. Однако поиски бандитов отняли бы слишком много времени, которого и так не хватало. В том, чтобы ловить их самому, необходимости не было. В Риме ждали дела поважнее.
— Капитан, при обычных обстоятельствах я бы обязательно вам помог, но меня ждет карета. Я хочу до заката солнца добраться до Феррары, потому что сельские дороги не менее опасны, чем ваши улицы. Поэтому прошу меня извинить.
Стражник улыбнулся, коснулся рукой шлема.
— Вы собираетесь в скором времени побывать в Венеции, ваше высочество?
— Надеюсь на это, — кивнул Чезаре.
— Тогда, возможно, вы нам и поможете. Если не возражаете, я свяжусь с вами. Я — Бернардино Нероцци, но все зовут меня Неро.
По пути в Рим Чезаре долго размышлял о том, кто нанял капитана городской стражи, чтобы убить его в Венеции. Но понял, что ответа ему не найти. Слишком многие хотели его смерти. «А если бы покушение удалось, — с улыбкой подумал он, — подозреваемых было бы столько, что заказчика точно бы не нашли».
И все-таки хотелось понять, откуда исходила угроза.
От родственников Альфонсо, которые хотели отомстить за его смерть? От Джованни Сфорца, униженного и оскорбленного разводом, причиной которого признали его импотенцию? Или от одного из Рарьо, разъяренного пленением Катерины Сфорца? Или от Джулиано делла Ровере, который ненавидел всех Борджа, пусть и прикидывался цивилизованным человеком? Конечно же, послать убийц могли и правители Фаэнцы, Урбино или любого другого города, не желавшие терять власть. Или сотни людей, затаивших зло на отца.
Когда карета привезла Чезаре к воротам Рима, с уверенностью он мог сказать только одно: кто-то очень хотел его смерти, а потому следовало почаще оглядываться.
Изгнание из рая далось Лукреции нелегко. Ранее она жила и любила в волшебных, сказочных мирах, теперь пелена наивности спала с ее глаз. И как же она горевала!
Пыталась
В детстве отец, посадив ее на колено, рассказывал ей захватывающие истории об олимпийских богах и титанах.
И не видела ли она в нем Зевса, величайшего из богов Олимпа? Разве не у него голос гремел, как гром, слезы текли реками, улыбка сияла, как солнце? И не себя ли она считала Афиной, дочерью-богиней, которая уже взрослой выступила из его головы? Или Венерой, самой богиней любви?
Ее отец читал Библию, размахивая руками, меняя тембр и интонации голоса. И тогда она отождествляла себя с прекрасной Евой, искушаемой змеем, а также с благочестивой Мадонной, давшей жизнь самому Иисусу.
В объятьях своего отца она чувствовала себя защищенной от напастей, Святейшего Папы — от зла, поэтому она никогда не боялась смерти, в полной уверенности, что ей будет хорошо и в объятьях Отца Небесного. Разве все трое не сливались в одном?
И только теперь, когда она надела черную вуаль вдовы, от этих иллюзий не осталось и следа.
Когда она наклонялась, чтобы поцеловать холодные, застывшие губы мертвого мужа, она испытала ужас смертного, осознавшего, что жизнь — страдания, а впереди нет ничего, кроме смерти. У отца, у Чезаре, у нее самой. До этого момента в своем сердце она считала всех близких бессмертными. И теперь оплакивала всех.
Ночами она не могла уснуть, а днем кружила по комнатам, не в силах обрести покой. Тени страха и неуверенности в себе накрыли ее. Она чувствовала, что теряет остатки веры. Сомнения охватывали ее. Она лишалась точки опоры.
— Что со мной происходит? — спрашивала она у Санчии в те дни, когда ужас и отчаяние охватывали душу. Целыми днями она не поднималась с кровати, горюя по Альфонсо. Боялась за свой рассудок.
Санчия сидела рядом, гладила по волосам, целовала щеки.
— Ты начинаешь понимать, что являешься пешкой в игре твоего отца, — объясняла она невестке. — Как и победы Чезаре, ты служишь утверждению позиций семьи Борджа. С этим трудно смириться.
— Но папа не таков, — пробовала протестовать Лукреция. — Его всегда заботило мое счастье.
— Всегда? — с издевкой спросила Санчия. — Что-то я не замечала, чтобы твой отец, он же Святейший Папа, пытался кого-то осчастливить. Но ты должна перебороть отчаяние, набраться сил. Потому что ты нужна твоим детям.
— А твой отец добр? — спросила Лукреция. — Он относится к тебе с уважением?
Санчия покачала головой.
— Теперь я не вижу с его стороны ни доброты, ни жестокости, потому что после вторжения французов он заболел, некоторые говорят, сошел с ума, однако мне кажется, что он стал добрее. В Неаполе его держат в башне фамильного дворца, и вся семья заботится о нем. Если он пугается, то начинает кричать: «Я слышу Францию. Деревья и скалы зовут Францию». Но при всем его безумии, думаю, он добрее твоего отца. Потому что, когда он был здоров, он не задействовал меня в своих интригах. Я жила своей жизнью, а он был мне только отцом. Но моя любовь никогда не была столь большой, чтобы смениться жестоким разочарованием.