Первый отряд. Истина
Шрифт:
Точно так же, как завтра не проснется эта девчонка.
Остается только найти ее.
Старуха подошла к самому краю. К тому месту, откуда они с сестрой когда-то сбросили тело монаха. Она подумала, что девчонка, скорее всего, должна быть там, внизу. Где-нибудь у кромки прибоя. Чужие сны тесны и компактны — далеко не уйдешь…
Ника была там. По колено в воде. И она была не одна.
Старуха вдруг поняла, кто был виновником той долгой томительной тишины. И кто затем наладил мерцающую лампочку ее сна. Кто подарил ей этот мирный прибой.
Эрвин.
Старуха медленно шагнула с обрыва вниз и поплыла по густому студенистому воздуху, стараясь оставаться вне поля зрения Эрвина. Ее раздражало его присутствие. Он все осложнял. Делал ситуацию непредсказуемой.
Она опустилась у него за спиной — совсем тихо, неслышно. Они по-прежнему целовались. Его кудри сияли на солнце. Он все осложнял. А впрочем… Решение, простое, как и все истинное, пришло к Старухе как благословение свыше.
Она ведь могла изменить его, подменить его — прямо тут, в нервном сне затравленной девочки. В ее власти было превратить его из любовника в Оборотня. Превратить счастливое сновиденье в кошмар. Ей нужно было просто окликнуть его. Назвать его имя. Другое, нужное имя.
— Здравствуй, Эрик, — сказала старуха громко.
Они оба повернулись на оклик. Девчонка хотела вскрикнуть, но вместо этого тяжело застонала. И медленно прижалась к нему.
— Эрик, Эрик, — повторила старуха чуть тише. — Эрик, мой мальчик.
Что-то в его глазах изменилось. В нужную сторону. В сторону подконтрольности.
Оставалась девчонка.
— Ты разве не видишь, кого обнимаешь? — спросила старуха у Ники. — Посмотри на него. Ты разве не видишь?
В чужом сне очень важно правильно поставить вопрос. Это как настроить объектив фотоаппарата на резкость. Правильный вопрос, заданный с правильной интонацией, заставляет спящего разглядеть.
— …Ты разве не видишь? Это же Оборотень. Сейчас он тебя задушит.
Девчонка опять застонала. Отодвинулась от него. Разглядела. Медленно, неуклюже попятилась.
Такие медлительные! Потрясающе, насколько же люди медлительны в собственных страшных снах… Как утопленники, бредущие по дну водоема с камнем на шее.
Старуха умела быть быстрой.
Она поймала ее в три прыжка. Она повалила ее прямо в волну. Сомкнула руки на ее тонкой шее.
— Позволь, я сам. — Эрик опустился на колени рядом с девчонкой.
В его глазах отражалось нездешнее море…
— Я хочу сам ее задушить.
…синее-синее…
— Ты ведь позволишь мне, Грета?
Старуха пристально на него посмотрела. Потом неторопливо кивнула.
У него было хорошее лицо. Ей понравилось.
Ничего человеческого.
Старуха отходит. Оборотень садится на ее место, сжимает мне горло и внимательно смотрит
Я лежу на спине. Я задерживаю дыхание. Я смотрю через воду. Я могу не дышать какое-то время. Но потом, когда это время пройдет, он по-прежнему останется рядом. Он меня не отпустит, мой ангел. Он меня никогда не отпустит.
Я смотрю ему прямо в глаза. Они синие-синие…
Позади него, там, наверху, кто-то кричит. Это Данилов. Он по-прежнему в рясе. В руках он держит свой бубен.
Он кричит мне:
— Оружие! Мы мирный народ, но нам нужна лишь победа! К оружию, дочь моя!
Я смотрю через воду. Я не дышу. Его крик что-то вспугивает во мне. Какую-то мысль, юркую и блескучую, как маленькая скользкая рыбка. Мне не удается ее поймать — и она исчезает, серебристо нырнув в надвигающуюся на меня темноту…
Данилов бьет в бубен — и Оборотень вдруг отпускает меня. Целует в губы. А потом просто уходит.
Данилов бьет в бубен. Я встаю на ноги и снова вижу Старуху. Она слепо таращится вверх, на скалу.
Я смотрю, как она делает нелепые движения руками. Точно тянет на себя невидимый корабельный канат, невидимую рыбацкую сеть или якорь. А потом я вдруг понимаю, что каким-то образом она тянет его. Данилова. Вниз.
Он срывается и летит прямо на камни. Молча и не шевелясь в воздухе. Как оловянный солдатик. Он падает. Совершенно беззвучно. И больше уже не встает.
Старуха идет на меня. Я хочу убежать — но ноги словно вязнут в илистом дне. Она говорит мне:
— Спасибо.
Ее голос похож на крик издыхающей птицы.
Он говорит:
— Молодец. Ты показала нам вход. Теперь ты нам не нужна.
Она подходит ко мне все ближе. Она говорит:
— Я перегрызу тебе горло. Это быстро. Хотя и больно.
Вода вокруг нас становится мутной и бурой.
Она смотрит на воду своими слепыми глазами.
— Что это, крошка? Что это у тебя тут творится? — За белой пеленой ее глаз, как привидение за тюлевой занавеской, мель кает испуг.
— Амиго, — шепчу я. — Плыви отсюда, Амиго…
Он не слушается. Он подплывает ко мне и выныривает. Старуха почему-то отходит на шаг.
Амиго в крови. Из его левого бока торчит рукоятка катаны. Он разворачивается так, чтобы вложить мне ее прямо в руку. Он говорит мне беззвучно:
— Бери.
В этот момент мне, наконец, удается поймать юркую и блескучую, ускользнувшую от меня минутой ранее, мысль. Про его сон.
Это просто сон, и мне просто нужно проснуться. У меня есть проверенный метод. Если разглядеть что-то, что есть и здесь, и там, нащупать в текучей и мутной сонной взвеси острый край настоящего, найти какую-то знакомую, реальную вещь — тогда можно за нее уцепиться, как за конец свисающего в пустоту троса, взяться крепко и выбраться — из самого глубокого сна…