Первый подвиг Змея Добрыныча
Шрифт:
– Сейчас к Петру Аркадьевичу заедем, - пообещала Маруся.
"Нива" катила по Славгороду, который и в самом деле оказался Славным. Зелёным, цветущим, уютным. На центральной площади стоял памятник, к которому они подъехали. Они вышли из машины и пошли вслед за Марусей к высокому монументу из красного мрамора. Егоркин "брат" прочитал выбитую на памятнике надпись: 'Петру Аркадьевичу Столыпину - основателю Славгорода'.
– Так вот про какого Петра Аркадьевича Михаил говорил, - наконец-то понял Егорка.
– А про кого же ещё? Столыпин у нас один.
– Теперь я знаю, почему Михаил его так любит!
–
Маруся рассмеялась и, погладив постамент, сказала:
– А я думаю, что он почитает Столыпина за защиту флота. Пётр Аркадьевич очень флот уважал, а Миша главный корабельный старшина в запасе.
– Так то в запасе, - протянул Егоркин "брат".
– Скажу тебе по секрету, - заговорщицким шёпотом сообщила Маруся, - лично я считаю, что запасных военных не бывает. Если военный, о это навсегда.
– Но при чём здесь флот?
– удивился Егорка.
– Тут же степь! Великая кулундинская степь.
– Так ведь Пётр Аркадьевич не только о Славгороде заботился, а о всей России.
Маруся подошла к памятнику и поклонилась. Два раза. За себя и за Михаила. И Егорка поклонился тоже. А Егоркин "брат" кланяться не стал. Он стоял и укоризненно качал головой: "Эк они тебя ухайдокали-то, сродственнички мои..."
Когда возвращались от памятника, Егорка спросил Марусю: - А вы Столыпина за что любите, за флот или за степь?
– За семью, - неожиданно ответила Маруся.
– У Петра Аркадьевича была прекрасная семья, шестеро детей. А жена его, между прочим, была правнучкой Суворова.
– Того самого?
– Александра Васильевича. А чему ты удивляешься, предок Столыпина служил адъютантом у этого великого полководца. Любой крестьянин знает: что посеешь, то пожнёшь.
Маруся пробормотала что-то про осинки, апельсинки, про учёного Грегора Менделя* и науку генетику, и пошла к машине.
Глава 20
Маруся устроила им экскурсию по Славгороду, и Егорка в очередной раз удивился, как много она знает. Вроде и не учитель географии, и не журналист-краевед, и не историк, а столько у неё подробностей припасено, заслушаешься!
– Маруся, а откуда вы всё это знаете?
– не выдержал Егорка. Ему тоже хотелось так легко и подробно рассказывать по каждое здание в чужом, заметьте, городе.
Маруся ответила очень серьёзно: - Я читать умею.
– Пф! Все умеют, - фыркнул Егоркин "брат".
– Эка невидаль!
Но Егорка понял, что она хотела сказать. Надо ведь не просто научиться читать, а выбирать книги, обдумывать, задавать себе вопросы и читать следующие книги, которые ответят на них, а потом следующие и следующие. Не просто все книги подряд. А среди миллионов книг выбирать свои. И строить из них свою книжную крепость. Или что там у девчонок, дворец? Читать надо уметь, да. Не только буквы в слова складывать. И он, Егорка, тоже научится, и тоже будет уверенно рассказывать и удивлять, и смешить, и пугать подробностями. Как Маруся сейчас.
– Я когда на работе дежурю, а вызовов нет, всегда стараюсь новую книжку прочитать. Жаль только, что мои больные редко мне это позволяют, - вздохнула Маруся.
Добрыныч молчал и по его сосредоточенному сопению
Маруся привезла их в музей и музей Егорке с самого первого шага понравился. Недалеко от входа там стоял макет поезда. Того, столыпинского. Егорка его как увидел, так и замер. Вот это красотища! Глаз не отвести. Для тех, кто понимает, конечно. А Маруся увидела, что он возле макета застыл, как приклеенный, и стала объяснять.
– Сейчас "столыпинскими" называют вагоны с решётками, в них обычно преступников возят. Это ужасно несправедливо!
– голос её задрожал.
– В тех вагонах, которые придумал Пётр Андреевич, никаких решёток не было. И перевозили в них большие дружные крестьянские семьи со всем их хозяйством. Это уже потом, после революции кто-то придумал решётки на окна поставить и использовать такие вагоны как тюрему на рельсах. До чего обидно, что люди называют эти зарешёченные вагоны именем человека, который наоборот свободу всем давал!
Маруся чуть не плакала и Егорка решил, что обязательно расскажет об этом Михаилу и они что-нибудь придумают, чтобы это недоразумение с вовсе-не-столыпинскими вагонами исправить.
А Добрыныч ничего не говорил. А почему он ничего не говорил? Да потому что как заворожённый смотрел на выставку одежды переселенцев. Да не тех переселенцев, которые из немецких российских деревень приехали, а тех, кто с Украины и Белоруссии. Добрыныч как увидел женские костюмы с венками и лентами, так и вспомнил сразу и себя в младенчестве, и Добрыню, и мамку-Змеюку, и бабушку-Змеюшку, маленьких змиючат, и большущих Змиев, и речку Горынь. А когда он всё это вспомнил, то понял, что ужасно соскучился. И по Добрыне, и по бабушке-Змеюшке, и даже по родителям, которые его наказывали за то, что он паршивая змея и семью позорит своими добрыми делами. "А вдруг они изменились?- подумал дракончик.
– А вдруг они поняли, как им без меня плохо, и теперь будут меня любить и баловать? А может мне вернуться?" Эта мысль на мгновение мелькнула, и тут же спряталась. Но ведь мелькнула. И спряталась не где-нибудь, а в его голове. Ох, не к добру это, Добрыныч! Не к добру...
Егорка с Марусей уже дошли до коллекции старинных фотоаппаратов и самоваров, а Добрыныч любовался витриной нумизматики*, когда у Маруси зазвонил телефон. Она выслушала говорившего, ответила коротко: "Выезжаю!" и повернулась к своим спутникам:
– Нам надо ехать обратно. Ослёнок решил родиться именно сейчас.
– Не надобно нам никуда ехать, - возразил Егоркин брат.
– Мы остаёмся.
– Но мне надо в Редкую Дубраву, - опешила Маруся.
– Вот тебе надобно, ты и ехай. А мы тута ишо не всё посмотрели, - отрезал Добрыныч.