Первый удар. Книга 2. Конец одной пушки
Шрифт:
Все смотрят на Алину, и она краснеет.
— Ты не устала? Иди-ка, ложись, — говорит мать, гладя ее иссиня-черные, гладко зачесанные назад волосы.
— Что ты, мама! — вся вспыхнув, смущенно отвечает Алина. — И зачем это матери вздумалось говорить с нею, как с маленькой, да еще при гостях?
У Мишеля тоже разливается по лицу краска.
— Если я вас правильно понимаю, Жером, — говорит Фернан, уплетая коврижку, — вы нас поучаете?
— Что же из этого? — отвечает Бувар. — Ты не думай, глупыш, будто молодые знают о любви больше стариков.
Как приятно болтать, подтрунивать друг над другом! Как это непохоже на суматошное одиночество казармы!.. В ответ на реплику Жерома Тэо гордо выпячивает грудь и начинает напевать, постукивая кулаком по столу, отбивая такт.
Не каждый день нам двадцать лет…— Пой, пой, пока тебе двадцать лет, а придет время — и ты поймешь, что я был прав! Возраст
Мишель удивленно смотрит на Жерома. За вечер поговорили о многом, но мимоходом, перепрыгивая с темы на тему, а вот теперь Жером как сел на своего конька, так и не слезает. Говорит и поглядывает на Мишеля, на его товарищей и на Алину, будто все его рассуждения касаются и дочери. «Неужели догадывается?» — думает Мишель и уже не решается повернуться в сторону Алины. Наверно, всякий прочтет в его глазах, что он неравнодушен к ней, а ведь она еще такая юная. Могут дурное подумать.
Но в общем выдумка с вином и коврижкой как будто обошлась благополучно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Вино и коврижка
Вот как это было. Когда Мишеля взяли в армию и назначили в этот город, отец сказал: «Ну и повезло! У меня там очень хороший товарищ. В плену вместе были. Его зовут Жером Бувар. Он тебя примет, как родного. Я ему напишу, и если он мне ответит… мало ли что могло произойти, я его потерял из виду с сорок пятого года… ты сходи к нему. Будь уверен, он о тебе позаботится — ведь мы с ним как братья жили».
Письмо было послано по прежнему адресу — в уничтоженный войною поселок, но так как Жерома все в порту знали, почтальон отнес письмо по новому адресу. Жером обрадовался, что отыскался старый товарищ, и немедленно ответил. Приятно было писать; и об ошибках беспокоиться не надо — хотя друг и живет в Париже, но пишет он и разговаривает попросту, как умеет. А после того как Леона перечитала ответное послание мужа и исправила самые грубые сшибки, Жером был уверен, что столичные жители не поднимут его на смех. Но все-таки по письму было видно, что Жером чем-то смущен. Конечно, он сделает решительно все, что сможет, но… (как это трудно выразить на бумаге!..) — жизнь здесь такая тяжелая, и может быть, он не всё сделает, что хотелось бы и что следовало бы сделать. Отец Мишеля, не зная, как живут докеры, нашел письмо не очень приветливым.
Пока шла эта переписка, Мишель познавал казарменные радости. Самое трудное — первое время, когда привыкаешь. Что и говорить, жизнь невеселая! Мишель рассказал товарищам, как ему повезло: «Раз у меня в городе есть предмостное укрепление — я спасен! И вам будет неплохо. Хоть будет куда пойти кутнуть время от времени. Отец говорил: тебя примут, как родного».
И вдруг нежданный удар! Какая-то лачуга на краю поселка у водонапорной башни! Сырой развалившийся домишко с земляным полом. В первую минуту Мишель хотел было уйти не постучавшись. Его постигло жестокое разочарование, как Чарли Чаплина в одной из кинокартин, где он просыпается и видит, что его мечта рухнула. Мишель и вспомнил о Чаплине, очутившись у двери Буваров. Он стоял растерянно в безобразной своей солдатской форме, в стоптанных башмаках, а позади него простирался пустырь с длинным валом мусора и всяких отбросов — словом, настоящая городская свалка.
Жером сразу все объяснил ему. На словах куда легче объяснить, чем в письме. Можно сказать: сам видишь… У гостя есть глаза, и он поймет, что материальной помощи тут ждать нечего. Мишель был взволнован. Такая страшная бедность в этой покосившейся хибарке, но ни Жером, ни Леона, несмотря на нищенскую свою жизнь, не опустились. Они возвышались над этой нищетой, и по их лицам было ясно, что они никогда не опустятся — напротив, настанет день, когда и жизни и всему остальному придется подняться до их уровня. Но ни о каких выпивках и развлечениях, обещанных товарищам, не могло быть и речи. А он-то расхвастался!
— Когда же пойдем кутить? — спрашивали Тэо и Фернан, два новобранца, с которыми Мишель сразу подружился. Они сгорали от нетерпения и, не стесняясь, напирали на него.
— А твоя тетушка красивая? Сколько ей лет? Познакомь нас!
— Что? Какая тетушка? Разве я вам говорил, что у меня есть тетушка? — в смущении защищался Мишель.
— А как же! Супруга брата твоего отца, иначе говоря, твоего дяди, — словом, тетушка.
Да что же они вообразили? Разве Мишель обещал товарищам царскую жизнь и говорил о Леоне как о светской даме? Право, они как будто нарочно преувеличивают.
Мишель написал отцу и объяснил, как обстоит дело. И казалось, он защищает Жерома от чьих-то нападок. Он подробнейшим образом рассказывал о бедственном положении Буваров, о том, что Жером в этом не виноват, — он прекрасный, трудолюбивый человек. Мы вот, сидя в Париже, и не представляем себе, как здесь люди живут. И пускай у Буваров горькая бедность — очень,
Повезло Мишелю главным образом в том, что он познакомился с Алиной, — так он втайне думал, хотя долго не решался в этом признаться даже самому себе. Конечно, Алина выглядит старше своего возраста — жизнь рано отняла у нее детство, но все же ей только четырнадцать лет. И когда Мишель заметил, как ему радостны встречи с ней, он стал бороться со своим чувством. Он приходил в ужас от безумной мечты. Четырнадцатилетняя девочка! Если узнают об этом, что могут подумать? А что, собственно говоря, узнают? Как назвать это неясное чувство, эту непонятную сладкую тревогу, которая закралась в сердце? Возле Алины его охватывало робкое волнение, он сам себе удивлялся, чувствовал себя в чем-то виноватым. Он скорее думал о будущем, чем о настоящем. Ведь сейчас Алина просто ребенок. Старше она кажется потому, что работает. Вечером, когда она возвращается домой, ее можно принять за взрослую — по усталым движениям, по отрывистой речи и даже по прическе. Алина ни разу не была у парикмахера. Она гладко зачесывает назад свои блестящие черные волосы и без всяких вычур закалывает тугим узлом, чтобы не нужно было ежеминутно поправлять их жирными от рыбы руками. Эта прическа как будто удлиняет лицо, подчеркивает его матовую белизну, и вечерами, когда в старой лачуге быстро сгущались сумерки, бледное личико было таким трогательным. Усталость от долгой противной работы словно тонкой стеклянной маской покрывала ее черты, губы никогда не складывались в четкую улыбку — немножко как у Джоконды… да, именно как у Джоконды. Во всем остальном она настоящий ребенок. Только тесное платье позволяло угадывать, какой стройной девушкой она станет. Но уж тут Мишель не давал себе ни минуты покоя. Он сгорел бы от стыда, если бы юная прелесть Алины порождала в нем иные мысли, чем мысли о будущем счастье и уверенность, что чудо произойдет. Может быть, это светлое чувство было противовесом казарменной грубости… Между ним и этой девочкой простиралось большие поле, где в тайне и молчании пробивались из земли первые весенние ростки, такие чистые, такие хрупкие, что иногда Мишель спрашивал себя: не ошибается ли он, расцветут ли они или же все это — только мечты?..
Но ответ приходил сам собой. Взять хотя бы страстную ненависть, которую вызывала в нем ее работа. Мишель знал о ней только то, что рассказывала сама Алина, но и этого было достаточно. Он ненавидел эту работу за то, что она изнуряет такое юное существо. Он ненавидел в этой работе все, что было в ней бесчеловечного. У рыбника Деласю нанимали только женщин, и, конечно, молодых. Если улов рыбы был удачный, на сортировке работало человек двадцать. Здесь не было профсоюзной организации, так же как и на заводе химических удобрений. «Партийной ячейки у них тоже нет», — сказал как-то Жером… «Партийной! Какой партии?» Тогда-то Мишель и узнал, что Бувар и его жена — коммунисты. «Само собой понятно», — ответили они. Мишель немножко удивился. Его отец поддерживал социалистов, когда голосовал на выборах. А Мишелю еще не пришлось голосовать, так что… На своем заводе он, как и некоторые другие, сидел между двух стульев: не хотел вступать ни во Всеобщую конфедерацию труда, ни в «Форс увриер» [3] . Когда его называли «неорганизованным», он улыбался: «Вот уж, обязательно надо отнести человека к какому-нибудь виду или типу, вроде как ракообразные или беспозвоночные». Ведь на заводе все участвуют в рабочем движении — все, за исключением нескольких хозяйских холуев. Значит, ярлыки роли не играют… Он не входит ни в одну организацию — ну что ж: членские взносы не надо платить и можно реже ходить на собрания. В свободное время он, захватив ящик с красками, катил на Марну. Сена ближе, но там вечно у тебя за спиной торчат зеваки, а так как Мишель в живописи был далек от совершенства, то зрители ему мешали… Рыболовы на Марне — все больше рабочие, и они понимают, что живопись не так-то легко дается. Они даже подбадривают, особенно если скажешь: «Я ведь не настоящий художник, самоучка; а по специальности — металлист, работаю на Ситроне [4] …» Тут уж они и похвалят: «Молодец, здорово у тебя выходит»… А если, возвращаясь с поля, остановится поглазеть какой-нибудь крестьянин, то он и внимания не обратит на мастерство живописца — на картине есть деревья, трава, небо — вот что важно. Ведь человеку приятно, когда и другие любят то, что сам любишь. Он находит, что картина — как его жизнь: и там и тут не все совершенно… Но это уж другое дело.
3
«Форс увриер» — раскольническая профсоюзная организация. — Прим. перев.
4
Так рабочие называют автомобильный завод «Ситроэн». — Прим. перев.