Первый удар. Книга 2. Конец одной пушки
Шрифт:
— Слушайте, — продолжает Анри, — вы говорите так, как будто вы обвиняемые и вам полагается оправдываться. Что вы, товарищи! Меня одно поражает. Вот нас здесь четыре члена партии, вы трое — секретари ячеек. Так прежде всего разрешите мне сказать прямо: если бы даже железнодорожники и не делали всего, что они могут сделать (Артюр, я не говорю, что это так и есть, я говорю: «если бы даже») — то все равно вам не нужно занимать при мне такую оборонительную позицию. В чем дело? Вы можете и должны сделать еще многое, чтобы увлечь за собой массы. Но вам вовсе не надо чувствовать себя кругом виноватыми… Даже если бы положение было ужасающим, что из этого следовало бы? Из этого следовало бы, что существуют серьезные причины для такого положения и нам всем вместе нужно их выявить, а вовсе не то, что коммунисты-железнодорожники, как руководящие товарищи, так и остальные, должны извиняться или жаловаться. Что вы, товарищи!..
Но Анри чувствует: этого недостаточно.
— Мы не жалуемся. Но ты же сам понимаешь — разве приятно, что о нас так думают? Да еще вдобавок свои же товарищи, коммунисты. Тем более, когда знаешь — сделано все, что возможно.
— Вот если бы враг стремился очернить железнодорожников, — добавляет Трико, — он именно так бы и говорил про нас. Может, мы и делаем меньше докеров, но обстановка-то у нас другая! Нужно многое учесть, прежде чем осуждать. И тут кроется опасность, надо это понять.
Огромная опасность… Анри чувствует, как в нем нарастает тревога, его охватывает почти физический страх перед тем, что он обнаруживает. Если так болезненно реагируют эти трое товарищей, которые на все смотрят прежде всего как коммунисты, а не только как железнодорожники, — товарищи, которых нелегко сбить с толку и внушить им чувство вины по отношению к докерам — такое чувство, что оно может перейти в неприязнь, — значит, это настроение стало распространяться среди железнодорожников. И тут дело не в отдельных недружелюбных фразах, которые мог бросить кто-нибудь из докеров… хотя вообще надо больше следить за своими словами, даже когда они говорятся в шутку или для того, чтобы подзадорить соревнующиеся между собой коллективы. Это все правильно… но ведь не могли же только эти резкие слова вызвать такие последствия. Совершенно очевидно, тут работа врага, он стремится внести раскол в наши ряды. Вот где страшная опасность!
— Опасность вот в чем, — продолжает Виктор. — В одной из листовок «Форс увриер» говорится: коммунисты, дескать, плюют на железнодорожников, не поддерживают их требований; коммунисты возмущаются, что железнодорожники не могут преградить путь американским военным грузам, а коммунистов, мол, только это и интересует. Нелепые и смешные выдумки, но следует обратить на них внимание.
Анри думает; очевидно, враг работает и среди докеров, восстанавливает их против железнодорожников и старается вбить им в голову, будто партия оставляет докеров в одиночестве, без поддержки всего рабочего класса, что докеры якобы являются «подопытными кроликами». И та же вредительская работа ведется среди населения: одних настраивают против железнодорожников, другим стараются внушить, что докеры — опасные люди; у них, мол, во всем крайности, во всем преувеличения.
— Так вот, послушай, как у нас обстоит дело… — начинает наконец Себастьен.
И Себастьен рассказывает о положении на станции, о всевозможных трудностях, с которыми сталкиваются железнодорожники, о том, как американцы ведут разгрузку военных материалов… Все это имеет первостепенное значение, однако Анри приходит вдруг мысль, что имеет значение и другое… И вновь ему вспомнились слова Жильбера. Кстати, Жильберу до сих пор не написали. А ведь письмо доставило бы больному большую радость… Да, имеет значение и другое, и не вообще, а именно для борьбы, которую они ведут. Очень важно заглянуть в душу этим трем товарищам — их чувства, несомненно, отражают настроения большинства железнодорожников. Но чувства трудно угадать. Это всегда нечто новое, непредвиденное, их не внесешь в заранее составленный план.
Кто бы мог, например, подумать, что Анри сейчас, неожиданно для себя, открыл тайную причину какой-то неприязни к Артюру Гарсону и его жене, смутного, безотчетного раздражения, заговорившего в нем с начала собрания. Как он теперь понял, это чувство вызвано атмосферой благополучия, которая ощущается в кухне Гарсонов. Чтобы определить это неясное раздражение, назовем его завистью — хотя такое слово здесь совсем не подходит, — завистью к товарищу, который имеет работу, получает жалованье и живет лучше тебя, — может быть потому, что не так много, как ты, сделал для вашей общей борьбы. Даже Анри поддался такому чувству! Однако все это было неопределенно и шевелилось где-то в глубине, среди тех чувств и ощущений, которых Анри стыдится, которые он отметает; но они все же существуют, и трудно их изгнать, трудно заглушить, трудно заставить их умолкнуть. Они — словно косой взгляд, от которого ничто не ускользает. Все эти мысли, как тонкая пленка, обволакивают то, что говорит Себастьен, хотя Анри слушает его с напряженным вниманием, и чем эта пленка тоньше, тем больше хочется ее разорвать. Конечно, надо поскорее разорвать ее. Иначе как же нам идти вперед? Хоть и нелегко, а нужно подавить в себе нехорошее, мелкое чувство — пусть даже ему найдется объяснение и некоторое оправдание. Как двигаться вперед, если тебя на каждом шагу будут останавливать подозрения в отношении такого товарища, как Артюр? Что же тогда думать о тех тысячах и тысячах людей, которые делают гораздо
— Мы все, так же как и докеры, готовы саботировать, — сказал Себастьен, — да пока ничего не смогли сделать. Янки не поручают нам разгружать поезда, сами разгружают, вернее, это делают их наймиты — они одеты в американскую военную форму, а говорят на немецком или на польском языке, — охвостье фашистского строя. Они вот и сорвали наш план.
— Да будет плакаться, — говорит Анри с улыбкой. — Тебе не кажется, что в этом уже победа?
Бастьен махнул рукой — какая уж тут победа!
— Да, чорт побери! Как ты не понимаешь? — продолжает Анри. — Одно уж это может вселить уверенность в рабочих. Американцы не смеют на них рассчитывать. Другими словами, янки отступили перед рабочими.
— Ну, предположим! Но это ничего не меняет, — говорит Бастьен. — Эшелоны-то прибывают. Поглядел бы ты, сколько на станцию всякий раз нагонят грузовиков!..
— Как это «ничего не меняет»? Рабочим стараются привить психологию побежденных, твердят им — смиритесь, ничего нельзя сделать. А они почувствуют свою силу. Мы держим в руках победу, а сами фыркаем, привередничаем, именно привередничаем. И говорить о ней не хотим!
— Так что ж, по-твоему, удовлетвориться этой победой? — восклицает Бастьен. — Если это считать победой, то можно так решить: все в порядке, спите, ребята, спокойно.
Только что Бастьен протестовал против критики железнодорожников, а теперь оказывается более требовательным к ним, чем Анри.
— Но что мы можем сделать? В общей сложности на нашей станции около пятидесяти железнодорожников. Коммунистов — только десять. Но не об этом речь: за исключением трех или четырех типчиков, все готовы саботировать. Однако ничего не попишешь: пятьдесят — это пятьдесят. Что могут сделать пятьдесят человек? Как помешать американцам? Разгрузка происходит не так просто — стоит американская военная полиция с автоматами, и наши солдаты стоят, словом, целая армия… Если б одни только наши солдаты! С ними, пожалуй, сговориться можно. А тут вон какое дело. При малейшей нашей попытке нас бы разбили наголову. Допустим, один раз добьемся успеха, а они разгрузят состав на следующий день. Да что тут говорить. Невозможно! А кто там есть, кроме нас, железнодорожников? Вы же знаете: три-четыре домика вокруг станции — вот и все. Соседняя деревня небольшая, да и та далеко. Можно сказать, янки удачно выбрали место!
— Ну, вот. Мне кажется, мы и затронули самую суть вопроса, — сказал Анри, — вспомнили о людях, которые окружают железнодорожников! Если железнодорожники будут действовать одни, им придется очень трудно. Ясно, что поступиться чем-нибудь мы не собираемся, но должны отдавать себе отчет, что было бы безрассудством требовать от железнодорожников больше, чем они могут сделать одни, без посторонней помощи. — Анри счел нужным сразу же сказать это, чтобы рассеять тяжелые сомнения, которые он почувствовал в товарищах с самого начала беседы. — Если выдвигать невыполнимые лозунги, ребята будут относиться к нам с недоверием: ишь какие болтуны нашлись, невесть чего захотели. Один из залогов успеха — сплоченные действия населения и железнодорожников. Надо организовать на борьбу население. Но это вовсе не значит, что в ожидании помощи можно сидеть сложа руки и сокрушаться: железнодорожники одни ничего не в силах сделать. Но об этом мы еще поговорим.