«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— Ну вы сравнили! Потеряв друга детства, он не кинулся ни в кого стрелять. Последствия несопоставимы.
— Так ведь и для Петерберга — мы же про Петерберг говорим? — последствия моего градоуправчества сугубо положительны. Чего стоит одна только центральная электрическая станция.
Которая, между прочим, и золотцевские портовые печи будет энергией обеспечивать.
— Чувства тоже несопоставимы. Эта дружба… Масштаб у той и этой дружбы совершенно различный, — Скопцов вздохнул с неподдельной печалью, проигнорировав напоминание о Петерберге. — Вы же сами знаете, как он к вам относился.
Гныщевич знал. Просто он об этом не думал. Зато у него имелись карманы, а в карманах по-прежнему валялась пара
— Я знаю, как они ко мне относятся,— ткнул он одной в Скопцова. — А вы меня склоняете их нежные чувства предать, vous mauvaises garcons.
В ответ ему, однако же, усмехнулся не Скопцов, а Мальвин — без нападения, но недобро:
— Вы неверно нас понимаете — мы не склоняем вас, мы пытаемся не допустить повторения истории. Единожды предатель не изменится оттого лишь, что ему довелось пуще прежнего улучшить своё положение. Считайте, что мы предлагаем вам самостоятельно уйти с должности градоуправца для того как раз, чтобы нежные чувства петербержцев не постигла судьба чувств графа Метелина. Иначе непонятно, зачем все мы — не только мы четверо, разумеется — лезли из кожи вон полгода кряду… если в финале граф Метелин, доверившийся и за доверие преданный, обратится метафорой самого Петерберга. А с вами в роли градоуправца так оно и будет.
Это оно, лицо Петерберга, вспомнилось вдруг Гныщевичу. Благородное лицо, par nature удачное, по-своему простое и потому честное. Такому человеку не то чтобы сразу тянет поверить, но имеется в нём иная честность — честность с самим собой. И даже уместно, что Метелин по крови, выходит, только наполовину рос, а на вторую — кассах; Петерберг и сам только наполовину — Росская Конфедерация, а на вторую — не то Европы, не то вообще не пойми что.
Что-то в этом духе Гныщевич и сам давным-давно про Метелина думал. Ну так где поэтические размышления и где управление городом? Что между ними общего? Да rien между ними общего.
Quelle absurdit'e. Метелин был взрослым человеком, пусть и глупым, а вверенные тебе жители города — они, наоборот, как дети. За них ты отвечаешь. Какое «повторение истории»? Эта история совершенно другая.
Вот только перед кем он сейчас оправдывается? И зачем?
— Считайте, что я отказываюсь, — Гныщевич вздёрнул подбородок (Мальвин по-прежнему был существенно выше) и неожиданно для себя прибавил: — Самим-то не совестно в этих делах имя Метелина склонять? Ему и так в могиле неспокойно спится.
А что жизнь в странную позицию поставила, с фамилией обманула и кольцом казарм окружила, так с этим уж ничего не поделаешь, такова notre vie.
— Не можем не заметить вам, что его кремировали, — тотчас съязвил хэр Ройш. — И не захоранивали, если, конечно, о том не позаботились в наше отсутствие вы. — Он о чём-то задумался, потом стряхнул мысли и посмотрел на Гныщевича очень внимательно, как если бы они только-только заговорили: — Господин Гныщевич, я уже признал вслух, что вы не лишены талантов — вы хороший политик. Когда мы сообщили, что вам предстоит уехать из Петерберга, вы не стали расспрашивать, почему и зачем, поскольку знаете не хуже нас: союзники не друзья; если уж говорить в подобных выражениях, мы с вами всегда скорее были врагами. — Хэр Ройш выдавил улыбочку, в которой имелась доля уважительности, а Гныщевичу немедленно стало досадно от сходства их мыслей. — И вам было прекрасно известно, что однажды настанет момент, когда нам придётся проверить, кто усидит, а кто подвинется.
И Стошеву он то же говорил — мол, что любит его за отсутствие «почему», «за что» и «как вы можете».
— Более того, — фыркнул Гныщевич, — мне прекрасно известно и то, кто усидит, а кто подвинется.
— Нет-нет-нет, не слушайте хэра Ройша! — вскрикнул вдруг Золотце и что только руками не замахал; в руках у него был невесть откуда взявшийся перламутровый лорнет. — Он утаивает от вас главное: на самом деле мы готовы уступить вам Петерберг. — Гныщевич недоумённо поднял брови, и Золотце поспешно закивал: — Готовы, да! Мы с вами вряд ли уживёмся по соседству, слишком уж мы различны и в разные же стороны стремимся, но вы уходить не намерены, а мы… Мы люди негордые, да и багаж у нас покамест не распакован. Вот только понимаете ли, господин Гныщевич, в чём загвоздка… — он доверительно наклонился вперёд, расправляя лорнет резким взмахом кисти. — Озабоченное росскими недугами Европейское Союзное правительство — нет, не само, конечно, а руками некоторых наместников некоторых городов — прописало Петербергу пилю… простите, смеси. Смеси успокаивающие, для распыления в воздухе. Ну, знаете ведь, как это бывает? — Золотце склонил голову набок, уставился через лорнет. — И нам, по счастливому стечению обстоятельств, известно, как от сих врачебных предписаний увильнуть. А по стечению обстоятельств несчастливому — увиливать с вами вместе мы не желаем. И уж точно не желаем — ради вас в роли градоуправца. А вы в пустом и успокоенном городе градоуправствовать желаете?
И вот так просто забыли про Метелина, перелистнув его имя, как страницу. Это второй виток, самодовольно распознал Гныщевич. Надавить на совесть не вышло — теперь, значит, вздумали запугивать?
Распылительными успокаивающими смесями? Эх, рано Гныщевич выгнал из Петерберга мсье… как его? Фили? Который, по словам Армавю, был когда-то лоббистом этого вопроса.
«Если бы не Тумрань, страшно и вообразить, в каком бы сейчас состоянии пребывала ваша страна», — вздыхал Армавю задолго до того, как отыскал свой Путь. Тумрань вымерла, обернулась призраком — вот куда нужно было Жюмьена посылать.
Петербержцем Гныщевич себя никогда не ощущал, но это не повод плодить призраков.
— Вы войдёте в историю, — в тоне Скопцова прозвучала несвойственная ему прямая насмешка. — Человек, который погубил упрямством целый город. — Он вздрогнул от собственных слов: — Ах, это звучит подло, подлейше с нашей стороны, но… Вы ведь сами сказали — или, вернее, намекнули, что готовы брать на себя ответственность за то, что вам вверили. Так берите…
Если сперва Гныщевич и прислушался к отличникам с излишним вниманием, то насмешка отрезвила его окончательно. Он заложил руки за спину, поднял глаза и сосредоточенно пошевелил губами.
— Давайте-ка, mes garcons, посчитаем. В этом городе… сколько жителей? Впрочем, все нас не интересуют, только некоторые. Фрау Ройш, не покидавшая, насколько мне известно, особняк в спешке. Туралеевы с ребёнком. — Гныщевич загибал пальцы. — Мальвины — хотя этих со счетов списать как раз можно. Мальчик Приблев и граф, За’Бэй тоже. Коленвал и зачем-то нужный вам Твирин. В Петерберге стоит взрастившая нас всех Академия, в Академии сидит и не спешит эвакуироваться многоуважаемый глава. — Он внимательно изучил сложившийся кулак и панибратски ткнул им Мальвина в плечо. — По моим подсчётам выходит, что вы, господа, блефуете.
Мальвин досадливо поморщился. Скопцов отвёл глаза. Золотце преувеличенным жестом загнул пальцы, перепроверил свои вычисления второй рукой, картинно насупился в потолок и кивнул.
— Да, — ответил хэр Ройш. Лицо его осталось по-йорбовски неподвижным, но Гныщевич буквально расслышал неозвученное хихиканье.
И тогда стало ясно: они издеваются. Тянут время и валяют дурака, тыкая в него с разных сторон, причём тыкают бесцельно, глумления ради. Qu'est-ce que cela signifie? Опыт подсказывал: это значит, что козырь у них заготовлен.