Песни в пустоту
Шрифт:
Владимир Кожекин
Дркин – последний человек, которого переписывали на кассетах. Предпоследний – Чиж, а Дркин – последний.
До некоторых пор в истории Дркина была нелепость, но не было трагедии – что в Москве, что в Лондоне десятки других подобным же образом обивали пороги, чтобы рано или поздно достучаться. Осенью 97-го, после суматошных гастролей, неорганизованных записей, надежд и поражений, Дркин с распухшим горлом уезжает домой, на Украину. Чтобы получить диагноз “рак крови”. Чтобы лечь в луганскую больницу на химиотерапии. Чтобы позже в городе с ископаемым названием Антрацит с помощью двух допотопных магнитофонов сделать свою последнюю запись – сложносочиненную сказку “Тае
Анастасия Тюнина
В какой-то момент стало ясно, что он заболел. У него опухли лимфоузлы под ушами, он меня спрашивает – ты не знаешь, что это? Я говорю – не знаю, но лучше ты езжай к врачу. Он говорит – я думаю, это меня кошка поцарапала. Но опух очень страшно и шарфом заматывал шею, чтобы не было видно. Я говорю – слушай, ну езжай домой, ну надо. В России-то его никто не обслужил бы с украинским паспортом. И они потом еще с Лерычем пили, он никак не мог уехать, потому что ну как – с утра встали, опохмелились, к вечеру уже никакие, какой там поезд. А потом уехал все-таки. И через полгода мне сказали, что он в коме.
Сергей “Фил” Белов
Были слухи, что он служил в ракетной части в Павлограде – и там были какие-то излучения, откуда и рак. Еще со Свердловской рядом был, да и есть, алюминиевый комбинат. Но теперь-то уже не проверишь, что откуда, – слухи это все.
Петр Глухов
Про болезнь до последнего никто ничего не знал. То есть уже когда год делали химиотерапию, тут была полная тишина. Однажды какая-то воронежская девочка туда съездила, вернулась и стала поднимать волну: давайте срочно собирать деньги, у Дркина рак. Это было как раз в 98-м году, весной. Но тут-то тоже не дураки. Позвонили Дркину, мол, говорят, у тебя рак. Он отвечает: “Да вы что, с дуба рухнули? Да все нормально, я тут чуть-чуть заболел, пить запретили, подлечусь – приеду”. И закрыли тему.
Валерий “Лерыч” Овсянников
Пока не выяснилось про болезнь, он сам ничего не говорил, только слухи доходили. А там уже и концерты договаривались делать, и из Москвы мне звонили, мол, где он? А я и не знал. Он еще, когда возвращался, попал в историю в Николаеве: его там обули какие-то бомжи, он доехал в пальто каком-то непонятном, с шишками, с шарфом вокруг головы, ну кошмар какой-то. Потом на полгода он пропал – и потом уже новости, мол, надо помогать.
Владимир Кожекин
Последний концерт, когда он уже при смерти был, – это вообще кошмар. На каком-то Дне города в Горловке отыграли три песни, а после этого – дискотека. И слышно, как народ орет: “Танцы, танцы”.
Валерий “Лерыч” Овсянников
Там у них, конечно, мрачно было. Воды нет постоянно, еще чего-то. Ну что говорить – в итоге Полина продала там квартиру и купила в Воронеже стиральную машинку. Примерно такой уровень. Мы после похорон жили там – ну день сурка просто: выходишь, идешь на рынок, на кладбище еще ходили – все одно и то же. Его потому и мотало, что там делать было нечего. В своем отечестве, сам знаешь. Почему там все и кончилось концертом на дискотеке. Здесь бы он этим не занимался.
Полина Литвинова
Он как будто все всегда чувствовал наперед. В 99-м он уехал в Алчевск записывать “Тае зори” – на какой-то чудовищной аппаратуре, у друзей. Притом что это был редкий момент, когда мы могли побыть вдвоем, он же все время тогда был в Луганске, на этих химиотерапиях. И я ему говорю, мол,
Сергей “Фил” Белов
Он, конечно, был сказочник. “Тае зори” – это последняя, но отнюдь ведь не первая. Мы обычно садились вечером, и он на полночи затягивал что-то, песни свои вплетал в повествование. И все это как-то очень лихо привязывалось к местности нашей – каждая сказка была живая и в то же время фантастическая, некая мистерия.
Юрий Рыданский
У нас еще тогда, в самом начале, были сказки, в смысле сказания, от слова “рассказывать”. Нельзя говорить, что Дрантя их писал. Он писал уже музыкальные сказки, большую форму. А вот все эти баечки – скорее совместное творчество. Ну, например, первое, что вспомнилось. В стиле Хармса. Однаж ды Джон Эдисон подошел к Пушкину и сказал: “Пушкин, а Пушкин, ты придумал “Евгения Онегина”, а мне-то как жить дальше?” “Ты бы хотя бы пиво изобрел”. Пошел Джон Эдисон и изобрел пиво.
Вот Дрантя эти баечки рассказывал во время концертов, чтобы передохнуть, чтобы не рвать глотку… Ну и потом, песни ведь поют все, а сказки никто не рассказывает.
Вероника Беляева
“Тае зори” по драматургии – это практически опера. И арии, и у каждого героя лейтмотив определенный, все было построено очень понятно и правильно.
Петр Глухов
Вот “Тае зори” черт-те на чем записана, два магнитофона, смешные инструменты, детские, и при этом это все равно убедительно звучит. Это же фантастика! Очень трудно удержаться от спекуляций: если была бы студия – бля, что бы он записал!
Весной 99-го, когда по телевизору показывали первый клип Земфиры, когда никто еще не знал чиновника со смешной фамилией Путин, когда Ольга Арефьева играла концерт в ЦДХ, умирающего Дркина привезли в Москву – и Москва опомнилась. Здесь легко усмотреть даже не иронию судьбы, но какой-то чудовищный сарказм эпохи, показавшей свет в конце тоннеля, когда до выхода из тоннеля оставалось несколько сантиметров. Возникли поклонники. Возникло телевидение. Возник наконец сочувствующий и чувствующий талант продюсер – настоящий, из того самого коварного и непонятного шоу-бизнеса, – и продюсером этим был Александр Шульгин, тогда еще занимавшийся певицей Валерией, которая тогда еще была одной из главных в стране исполнительниц умной поп-музыки, тогда еще работавший с группами вроде “Мечтать” и “Мумий тролль” – в общем, имевший изрядный вес на российском музыкальном рынке. Парадоксальным образом, как в какой-нибудь плохой провинциальной пьесе, карьерные перспективы пришли к Дркину, когда у него уже не оставалось никаких перспектив жизненных. Смерть, настоящая, не сыгранная, как показывает практика, способна превратить даже плохую провинциальную пьесу в большую трагедию.
Игорь Бычков
Это очень трагичная и красивая история. 9 мая 1999 года мне позвонил Рыда и сказал, мол, дело совсем плохо, срочно нужны деньги, причем немаленькие. Там как раз случился кризис, Др потерял около двадцати килограммов за пять дней. У меня никаких финансовых возможностей не было, и я решил позвонить женщине по имени Анчута – она человек взрывной, эмоциональный, очень напористая девушка. Я ей сказал: надо шуметь.
Анчута придумала концерт на Старом Арбате, чтобы собрать средства, туда поставили аппарат и кое-как за день чего-то насобирали. Много кто подъехал – Рома ВПР выступал, Умка играла, еще кто-то. Буквально там же подошел человек, которого мы видели первый раз, сказал, что купил машину и не прочь ее погонять. Мы взяли все собранные деньги, долларов 600–800, и поехали в больницу в Луганск. Деньги, конечно, были очень кстати, но было понятно, что в этой больнице его залечат и, можно сказать, уже залечили. На тот момент ему сделали четырнадцать химиотерапий! После двух дают инвалидность.