Петербургская литература. Альманах 2022
Шрифт:
Прокричала кукушка, Наталья обрадованно остановилась, словно встретила добрую знакомую. «Один, два, три…десять…пятьдесят четыре…», – считала, как в детстве, замирая от восторга и страха.
– Русалочка, не заблудилась случаем? – мужской голос раздался совсем рядом, словно неизвестный говорил на ухо.
Вздрогнула от неожиданности, обернулась. Человек в плащ-палатке, в руках винтовка, лицо спрятано в густой бороде:
– Кто такая? Откуда?
Узнав, что перед ним дочка Арсентия Григорьева из Давыдёнок, потеплел, расспросил про дорогу, нет ли немецких патрулей,
Отец первым заметил Наталью через приоткрытую дверь сарая, в котором прятался от чужих глаз.
– Доченька! – окликнул осторожно. – Подь сюды!
От волнения у неё по коже мурашами пробежала дрожь, даже ноги подкосились. Прижалась к стене, не веря, что папка – вот он, рядом! Ещё раз огляделась – никого! Только дождь. Кто живой, все от него попрятались. Даже пёс не брехнул и носа из будки не показал. Наталья скользнула в сарай. Арсентий Григорьевич сжал её в объятьях, мокрую, дрожащую, рыдающую:
– Дочушка, всё хорошо, хорошо! – слёзы потекли по его небритым щекам. – Как ты на мамку похожа…
Пока Иванюженко Фроня сушила у печи Натальины одёжки, та, облачившись в хозяйский халат, старые валенки и закутавшись в шерстяной платок, отогревалась кипятком на травах и не могла наговориться с отцом. Он же слушал да, как бы невзначай, уточнял: какая охрана в Сурмино, сколько немцев, сколько полицаев, кто из знакомых решился служить против своих… Порывшись в прошлогоднем сене, достал листовку:
– Не плачь, Натальюшка, сколько верёвочке не виться, а передушим мы проклятых ворагов, как есть – перебьём! Паслухай, что сами фашисты в своей газете пишут: «За последние недели партизанами было убито много бургомистров и других представителей оккупационных властей…».
– Понимаю, папа, – всхлипнула Наталья, – так ведь и немцы звереют! Сколько уже позабивали, вспомнить страшно! Одноклассники мои в земле лежат. Межу спалили. Все хаты!
Григорьев стукнул кулаком в стену:
– Льют они кровушку нашу, твоя правда. Хвастают, что в начале мая в Минске тридцать человек повесили, сто двадцать расстреляли, потому что все – подпольщики, которые помогали партизанам. Только партизаны всё равно фашистов били и бить будут!
Наталья схватила отца за плечи и, умоляюще глядя в глаза, словно всё зависело от него, едва не закричала:
– Она когда-нибудь закончится? Война закончится?
Григорьев помрачнел, но взгляда не отвёл. Помолчал, словно взваливал на себя непосильную ношу, и твёрдо, старательно выговаривая каждое слово отчеканил:
– Даже не сумневайся! Не смей! Мы обязательно победим!
Прильнув к отцу, Наталья снова зарыдала. Всё смешалось в этих слезах: напряжение нескончаемого ожидания, изнуряющая тревога, мучительный страх, горечь унижения, боль потерь, ужас неизвестности и спасительная радость надежды.
– Ты всё правильно сделала, – успокаивал Арсентий Григорьевич. – Что немцы, что полицаи –эти особо! – падкие до наживы. Сало, самогонка, курица, яйца, колечко золотое… И Фирсов – правильно. Должен помочь.
– Сепачёв обещал поговорить с ним, – всё ещё всхлипывала Наталья.
Возвращаясь, во дворе дома увидела Прасковью Макаровну с Ларисой. Девочка заливисто смеялась, убегая от тётки, а та делала вид, что никак ей не поспеть, и, дурачась, приговаривала: «Догоню, догоню!». Солнце играло в берёзовых ветвях, отбрасывая причудливые тени, запах омытой дождём сирени плыл по деревне, утверждая наступившее лето, и лишь голубые лужи, отразившие глубокое необозримое небо, напоминали о недавнем ливне.
– Мама! – Лора с разбегу уткнулась в материнскую юбку.
Наталья подхватила её на руки, зацеловывая, прижала к себе, обернулась к золовке, пытая одними глазами: «Трофим?».
Прасковья Макаровна улыбалась открыто, радостно:
– В Езерище перевели! Дрова для комендатуры заготавливает. Теперь бы из этой тюрьмы его выкупить…
Помог литовец-переводчик. Подпаивая самогонкой, ублажая то курочкой, то сальцем, уговорил бургомистра отпустить невиновного Севостьянова. Тот приказал Трофиму по первому зову являться на принудительные работы, а для убедительности так двинул кулачищем в ухо, что показалась кровь. Это развеселило полицая, и он с размаху ударил с другой стороны – второе ухо тоже закровянило.
– Ещё попадёшься, отрежу! – пригрозил, удовлетворённо вытирая взмокший лоб.
Наталья обнимала мужа, вдыхая запах его измученного тела; ощущая сухие, твердые, как камни, мышцы под бледной, с кровоподтёками кожей; вслушивалась в звуки голоса, простуженно-охрипшего, но такого родного. Снова стало спокойно и надёжно, несмотря на то, что каждый день грозил неизвестностью, в которой было место и постоянному, изнуряющему страху – оккупация щедра на смертные издевательства и истязания, пули и верёвки…
Окутанный лаской и домашним теплом, Тимофей ещё долго не мог справиться с внутренним напряжением, которое накрыло его с момента ареста и не отпускало. Воспоминания зверских допросов мучили, вызывая фантомные боли – стеная, он скрежетал зубами. Беспокойные мысли одолевали тревожным отчаянием, негодование и ненависть выплёскивались наружу:
– Помнишь Лобковского? Вместе против финов… А теперь он меня – под прицел! Халуй гитлеровский! Мразь фашистская! Гнида полицейская!
Наталья горячо покрывала поцелуями его губы, не давая разгораться ярости. Он то отвечал на ласки, то вдруг вырывался и, еле сдерживаясь, чтобы не закричать в голос, шептал:
– Убью, убью эту сволочь!
– Конечно, убьёшь, – успокаивала она, – придёт время. А сейчас не смей, это же ты нас убьёшь: меня, мать, девочек, – сразу расстреляют на Сенной.
– В лес уйду!
– Уйдёшь, конечно, уйдешь, – уговаривала, убаюкивала Наталья. – И нас с собой заберёшь, без тебя – всем смерть.
Глава 8. Волки
Огонь в печи не хотел разгораться, дымило. Наталья приоткрыла дверь. Вместе с осенней прохладой, которая свежей струёй устремилась в комнату, до слуха донеслись крики, причитания, плачь. «Андреевна голосит?», – догадалась и замерла, прислушиваясь. Но разобрать слова было невозможно. Набросила на плечи пальтишко, выскочила из дома.