Петербургская литература. Альманах 2022
Шрифт:
– Севостьянову на санки! – приказал, понимая, что больная Наталья не пройдёт и десяти шагов. – Детишек закутайте и тоже на санки. Остальным – пешью. Выдвинемся завтра утром.
Наталью лихорадило уже больше недели. Прасковья Макаровна отпаивала её отваром коры дуба, аира и корня валерианы, которая во множестве торчала из-под снега в болотной низинке, но мучительная боль по-прежнему ломила виски, выворачивала живот. Когда по телу пошла красная сыпь, сомнений не осталось – нагрянул тиф.
«Молочка бы для поддержки, да где ж его взять? – думала Сепачёва, готовя обессиленную золовку
– Мамочка, как ноги твои? Сдюжешь пешком? – жалостливо посмотрела на Ефросинью Фёдоровну, сгорбленную, с еловым кийком в руках, постаревшую за последние месяцы, будто за годы.
– Можа і павалюся дзе, калі Бог не дапаможа, – смиренная улыбка озарила её вымученное морщинистое личико.
Двигались медленно. Василий Семёнович волок санки с Натальей. Нина и Вовка, спотыкаясь, падая, упорно тащили Галю с Ларисой. Останавливались, поджидали отстающих, прислушивались к звукам канонады.
– Кажется, в самое пекло идём! – после очередного орудийного залпа тревожно заметила Прасковья Макаровна, поправляя на плече мешок.
– Типун тебе на язык! – проворчал Сепачёв. – Далеко до передовой, да нам туда и не надо. Просто наготове будем, чтобы сразу к нашим.
Всё чаще приходилось обходить огромные воронки, зияющие чёрными пастями среди пышного снега, обсыпанного земляной крошкой мёрзлых комьев, перелезать через обугленные, вывороченные взрывами или срезанные снарядами, точно лезвием, деревья.
– Впереди поляна, сделаем привал! – предложил Сепачёв, ускоряя шаг, но едва не споткнулся о торчавший из-под снега немецкий сапог. Осторожно обогнул лохматую ель – фриц с перекошенным ртом смотрел на него мутными, застывшими глазами. Рядом ещё один, и ещё… Всюду мёртвые немцы, припорошенные утренним снежком.
Василий Семёнович поднял руку:
– Передышка отменяется! Обходим слева. Скоро выйдем из леса, тогда отдохнём, – и с омерзением сплюнул в сторону поляны.
Беженцы растянулись по голому заснеженному полю длинным, медленно движущимся караваном. Уставшие дети просились на руки к матерям, те, обессиленные, уговаривали:
– Ещё чуть-чуть. Скоро снова отдохнём. Надо до кустов дойти. Здесь мы, как на ладони.
– Поле-то козловское как-будто? Козлы скоро? – вертела головой Прасковья Макаровна.
– От Козлов одни трубы остались, – Ефросинья Фёдоровна, волокущаяся след в след за дочкой, оглянулась и, потеряв равновесие, шагнула в сторону. Оглушительный взрыв вспорол замёрзшее поле, хлестнул месивом грязи, снега и крови по припавшим к земле людям.
Сепачёв приподнялся, дотянулся до слетевшей шапки, отряхнул, нахлобучил на макушку и только тогда, пересилив себя, обернулся на жалкую, навьюченную мешками с домашним скарбом караван-вереницу:
– Поднимаемся, бабоньки! – скомандовал хрипло.
Бабы зашевелились. Наталья, очнувшись, оторвала от саней голову и, протирая глаза от осыпавшего её месива, попыталась разглядеть своих девочек:
– Лора! Галя! – звала слабым голосом, который утонул в общем крике перепуганных женщин и детей.
На снегу неподвижно лежали окровавленные тела Прасковьи Макаровны и Ефросиньи Фёдоровны.
С отчаянным остервенением Сепачёв снова сорвал с головы шапку и смял её дрожащими руками. Ветер взлохматил его седые волосы, резким порывом швырнул в лицо мёртвенно-холодной снеговой порошей. По грязным заросшим щекам медленно потекли мутные ручейки.
От внезапных мощных залповых ударов содрогнулось небо. Огромная дымовая туча со всполохами орудийного огня мгновенно затянула грохочущий горизонт.
– В лес! – закричал Василий Семёнович и, ухватив верёвку, потащил санки с Натальей.
Снаряды густо сеялись по полю и между деревьями, разрывы обжигали землю, осыпали её расплавленными осколками, обрекая на долгую бесплодность. Беженцы метались от воронки к воронке. Спешили за Сепачёвым, боясь потерять его из вида, словно лишь на него одного была вся надежда. Когда в воздухе зазвенело долго и невыносимо-пронзительно, на одной ноте, до тошноты противно, из-за снежного холмика с густой разлапистой ёлкой вдруг раздалось громкое: «Ложи-и-ись!». Мелькнул едва заметный белый маскхалат, и кто-то, сбив с ног Сепачёва, рухнул вместе с ним в снег, рядом с санками.
Ночевали в окопах. Солдаты откармливали беженцев, делясь пайком, жалели детишек, рассовывали им в карманы сахар. Бабы плакали, не веря, что дождались этого часа – вот они, наши!
Сепачёв с Вовкой помогли Наталье подняться с санок и, молча, застыли перед домом. Он зиял выбитыми окнами, чернотой пустого дверного проёма. Крыша разворочена, выломанные перекладины торчат, будто оголённые рёбра. Сарай покрошен в щепу. Двор усеян обломками, стёклами, мелкой льняной кострой, которой утеплялся потолок. Но вот чудо – сохранилась печка, хоть и требовала мелкой починки.
– Вы идите к себе. Я тут сама, – отпустила Наталья Василия Семёновича. – Мне сегодня гораздо легче.
Держа за руки Ларису с Галинкой, шатаясь от слабости, с трудом обошла дом, заглянула на огород. Яма, в которой хранили семенную картошку, была пуста. «Вот здесь и заночуем, не привыкать», – определилась окончательно и принялась обустраивать временное жилище.
Глава 12. Сорок четвёртый
Новая форма красноармейца Севостьянова успела примяться, на штанины и рукава местами налипла глина. Испачкался, пока с Сепачёвым поднимали на сани тела погибших Ефросиньи Фёдоровны и Прасковьи Макаровны. Трофиму дали коня и три дня – похоронить родных, проститься с семьёй.
Наступление одиннадцатой гвардейской и четвёртой ударной армий в направлении Городка продолжалось, бои шли южнее Езерища, в районе станции Бычиха. Когда наспех сколоченные гробы опускались в могилу, наши «Катюши» ревели так, словно в эту минуту оплакивали всех униженных, замученных, сожжённых, расстрелянных на этой горестной белорусской земле – мстили врагам за всех погибших.
В последний день Севостьянов успел поставить в доме окна, его товарищи насадили дверь, нашёлся и печник. Когда из трубы показался сизый дымок, Трофим облегчённо вздохнул: