Петербургский сыск, 1874–1883
Шрифт:
– Да, господа агенты, – Путилин произнёс то ли с наигранным негодованием, то ли, в самом деле, пытался убрать это негодование с лица, – прошёл не один день, а вы только ныне интересуетесь отчётом.
– Иван Дмитриевич, мы исходили из положения, что выводы доктора не принесут ничего нового. Ведь Мякотина четвёртого числа видели и служанка квартиры, где он остановился, и дворник, и служащий на станции, от этих посылов мы и рассуждали, что Сергея убили четвёртого, конечно, час важен, но он по сути немного нам давал.
– Верно, – махнул головой в знак согласия Путилин, – но вы забываете, что со станции уехало двое и, следовательно, мы можем отследить, где они могли выйти.
Миша от неожиданной мысли, которую не мог уловить, поднялся с места, потер виски руками и, словно он и есть начальник сыскного отделения, прошел мягкими шагами к окну и там обернулся, подражая Ивану Дмитриевичу.
– А ведь, в самом деле, – Жуков продолжал тереть виски, – такое обстоятельство мы упустили, а ведь со станции после свершённого злодеяния они могли разъехаться в разные стороны, а это даёт нам возможность… – и умолк.
– Вот именно, что даёт возможность, которую, к слову, мы упускаем и чем дальше, тем меньше помнит человек.
– Разрешите мне заняться поездками спутников Мякотина? – На лице штабс—капитана читалась серьёзность и решительность.
– Я…
– Иван Дмитрич, – перебил покрасневший Миша, – можно и мне присоединиться к Василию Михайловичу?
Путилин засопел, но в глазах мелькнул озорной огонёк.
– Хотя дел невпроворот, но один день могу вам выделить, чтобы вы могли заняться перемещениями наших незнакомцев и надеюсь, что вы получите новые сведения для продолжения следствия.
– Непременно, – ответил Жуков за двоих, словно пытался взять реванш за полученные от начальника сыскной полиции обидные слова, и улыбка все—таки украсила бесцветные губы, – мы непременно представим вам их маршруты.
Иван Дмитриевич посмотрел долгим взглядом в глаза Жукова, казалось, с языка Путилина должны сорваться едкие слова, но начальник сыскной полиции промолчал.
– Разрешите приступить, – штабс—капитан резко поднялся со стула, иной раз привычки, оставшиеся с военной службы, брали верх, и Василий Михайлович, хотя и был вдумчивым агентом, подчинялся приказам, которые стремился выполнять со всей тщательностью, не отступая иногда ни на йоту в сторону.
– Я вас не держу, – Иван Дмитриевич подвинул к себе ближе лист серой бумаги, испещрённый размашистым каллиграфическим почерком и присланный из канцелярии градоначальника. Часто приходили циркуляры, которые, казалось, написаны только для того, чтобы на них поставить очередной помер и показать, что в канцелярии работают и беспокоятся о благе государства.
Когда сотрудники вышли из кабинета, Путилин без особой злости отбросил на стол лист бумаги, который держал в руках. Сперва откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Так просидел, не двигаясь с места, несколько минут, потом резко поднялся, и на лице появилась гримаса от внезапной боли, замер на миг, словно превратился в мраморную статую. Поковылял к окну, там облокотился на подоконник.
Сегодня вышла неприятная сцена в кабинете градоначальника. Его Превосходительство генерал—адъютант Трепов, не взирая на хорошее отношение к Ивану Дмитриевичу, сделал выволочку за некоторые дела, расследование которых тянулись не неделями, а годами, хотя, казалось бы, сделано было все возможное и невозможное, перебрано множество сведений и вариантов, неоднократно переопрошены свидетели, подключены ниточки в преступной среде, но все впустую. Следствие так и оставалось неоконченным. А здесь новое и притом какое! Юноше отрезали головы и где? В нескольких сотнях саженей от дворца Великого князя. Если бы даже на Невском, ближе к Лавре, так и шума бы не было. А тут… одни неприятности для сыскного отделения, царственные особы и иже с ними под особым покровительством и здесь требования к путилинским «орлам» особые, пристрастные.
Как бывало раньше! Иван Дмитриевич сжал губы и покачал головой. Прижался лбом к холодному стеклу окна, наблюдая, как внизу, на улице течёт городская жизнь, и нет никому, никакого дела до полиции, сыскного отделения. Помнится в пору, когда Путилин, тогда ещё губернский секретарь, ставший всего три месяца тому квартальным надзирателем, по службе находящийся в подчинении частного пристава и долженствующий выполнять только поручения, вопреки приказам занимался самостоятельными расследованиями.
Глава двадцать третья. Путилин вспоминает
Май 1858 года в столице выдался тёплым, горожане поснимали с себя тёплое верхнее платье и щеголяли по улицам в лёгких сюртуках и пиджаках, а дамы укрывали плечи шалями и платками, солнце радовало глаза и заставляло на улице щурится от яркого света. В начале месяца небольшая тучка сделала попытку вернуть городу истинно петербургскую слякотную погоду, но испустив дух в виде небольшого четвертьчасового дождя, сбежала куда—то на Ладогу.
Губернский секретарь Путилин, недавно назначенный квартальным надзирателем при 3 квартале Адмиралтельско– Спасской части, позволил себе поселиться по соседству местом службы в квартирке с маленькой спальней, больше напоминавшей чулан с узкой кроватью и квадратной комнатой, которую сам считал гостиной в четыре аршина. Поднимался рано, в шестом часу, перед умыванием запаливал медный тульский самовар с круглым клеймом над краником. Потом пил обжигающий чай, обычно с пирожками или расстегаем, купленными с вечера в пекарне, что открылась в начале года неподалёку. Отутюженный мундир, словно влитой сидел на плечах молодого квартального надзирателя, получившего должность за отличие по службе. Хотя по чести говоря, форменную одежду Путилин недолюбливал и стремился ходить в статском платье. Будучи младшим помощником, Иван начал изучать преступный мир Толкучего рынка, понимая, что без знания этих людей, их законов, поведения, отношения между собой, нечего и думать о раскрытии злодеяний. Иной раз молодой полицейский ставил себя на место злоумышленника, пытаясь понять, как те мыслят, ведь следствие приходилось вести самому, не полагаясь более ни на кого.
В то утро вышел, как обычно на улицу, не взирая на предстоящий жаркий день, прохладный ветерок заставил поёжиться и губернский секретарь ускорил шаг, чтобы согреться.
У дверей квартального помещения, которое полицейский департамент нанимал для своих нужд в доме госпожи Лерхе, поёживаясь от прохлады, стоял мальчишка лет десяти—двенадцати с большой, не по росту кацавейке с заплатами и маленьком, едва держащемся на голове, картузе с оторванным с одной стороны околышем, торчащим, словно алебарда стрельца, компанию козырьку составляли космы нечёсаных волос.