Петербургский сыск. 1874 – 1883
Шрифт:
– Не думаю, чтобы они были способны, я с ними успел поговорить.
– Может быть, их знакомые, любовники или…
– Нет, – покачал головой Миша, – я так не думаю.
– И каковы твои соображения?
– Пока не знаю, слишком наглядны следы на входной двери, ничего не раскидано. Такое впечатление, что вор прямым ходом направился в хозяйский кабинет, шкатулка не вскрыта, а аккуратненько отперта ключом, иначе злоумышленник унёс ее с собою, не стал бы вскрывать здесь, не поднимая шума. А может быть, и ещё проще. Не сразу всё забрал, а частями.
– Ты
Миша опередил Путилина:
– Я убеждён, что драгоценности выносили частями из—под носа хозяина.
– Следовательно, знали, пока не купит новую вещицу туда не заглянет, притом я заметил, что шкатулка вскрывалась ключом.
– Вывод один, виновен кто—то из домашних.
– Господа, семейство Котельникова не способно на такую дерзость, – возмутился помощник пристава, – Анна Вячеславовна, дама образованная, да и дети их слишком малы для таких… для такого… для… Нет, господа, в десять лет так не поступают, это старшему сыну Афанасия Петровича Петру только десять.
– Николай Петрович, я же не говорю о детях и жене, есть родственники, которые бывают в доме Котельникова, наверняка, есть братья, сёстры, дети родных. Вот их в первую очередь и проверим. Да, Миша, я заметил, что Афанасий Петрович, когда речь зашла о шкатулке, поглядывал на стол, видимо, держал предмет обожания в нижнем ящике. Проверь, как вскрыт ящик – сделан вид или на самом деле взломан.
– Иван Дмитриевич, вы полагаете, – начал помощник пристава.
– Николай Петрович, пока я не проверю и не найду свидетельств причастности к преступлению какого—то злоумышленника, я не перестану подозревать тех, кто мог, понимаете, мог или имел возможность совершить столь дерзкое деяние. Вы же недаром говорили о природе человеческой натуры? Всякое деяние имеет своё внутреннее побуждение.
Миша, хотя возрастом был молод, но следствия вёл грамотно, ибо с юного возраста в сыскном отделении. И не смотря на крики и возражения хозяина дома, осмотрел ящик стола, усмехнулся, когда увидел царапины на пластине замка, эдакую неумелую попытку показать, что взломан. На шкатулке отсутствовали какие —либо следы, открывали ключом.
Когда Котельников влил в себя очередную рюмку, Жуков поинтересовался:
– Афанасий Петрович, скажите, где вы храните ключи от ящиков стола и шкатулки?
– Зачем это? – Язык хозяина начинал заплетаться.
– Тогда спрошу иначе, кто знал, где они хранятся?
– Только я.
– Так где?
– Чтоб не потерять, – Котельников указал рукой на дверь, – кладу вон туда, слева от косяка. Нет, не там, – нетерпеливо произнёс хозяин, – да, в той нише.
Миша едва нащупал маленькое углубление, надо было поднять руку, чтоб его нащупать. С высоты даже самого длинного человека стена казалось сплошной.
– Кто знал о нём?
– Только я, – упрямо твердил Котельников.
– Мог кто—то подсмотреть, куда вы их кладёте?
– Нет, я всегда очень осторожен, ведь в этой, – он оттолкнул от себя шкатулку, словно неприятную взгляду
– Благодарю, – и уже взявшись за ручку двери, Миша обернулся с видом, словно забыл задать вопрос, сугубо для формальности.
– Извините, Афанасий Петрович, кто проживает в вашем доме, кроме прислуги?
– Мои сыновья, жена, – он пожал плечами, – пожалуй, и всё?
– У вас есть братья, сёстры?
– Нет, – покачал головой.
– У вашей жены?
– Два брата.
– Как часто они бывают в вашем доме?
– Гм, – задумался хозяин, – да я их и не замечаю, – потом отмахнулся, – спросите лучше у жены, тем более, что их постоянно путаю, то ли младший Сигизмунд, то ли он Казимир, не знаю, больно уж они прилипчивые, а я таких не жалую.
Из поведения Котельникова Миша вынес, что тот не только замкнутый в общении с родственниками или знакомыми, что даже пришедших в дом не замечает, но не имеет к ним никакого интереса, а вот перед прислугой любит прихвастнуть.
Жуков решил вновь поговорить с прислугой, которую хозяин держит в подозрении.
Пелагея Павлова, женщина лет пятидесяти, с белыми, как свежепомолотая мука, руками, которые ежесекундно протирала чистым полотенцем, смотрела на сыскного агента серыми глазами и, словно бы хотела сказать: «Я же всё поведала? Что надобно ещё?»
Марфа Таранина была молода, едва ли ей, прикинул Миша, исполнилось, ну, может быть, лет двадцать пять. Красивое лицо, на котором виднелась застенчивая улыбка, ямочки на едва зардевшихся щёках.
– Значит, братья Анны Вячеславовны Сигизмунд и Казимир часто здесь бывают?
– Хм, – хмыкнула Пелагея, сдерживая смешок, – а то! Если бы не обеды Афанасия Петровича, так ходили бы голодными и вообще без штанов.
– Поля, – с укоризной произнёсла Марфа, указывая глазами на сыскного агента, мол, не надо о семейном хозяев.
– Я понимаю, – Миша сжал губы, но потом вроде бы задумчиво произнёс, – не всем же достаётся капитал.
– Не всем, – передразнила Пелагея, – но наш—то. – имея в виду Афанасия Петровича, – сам трудами приобрёл, а не от дедов, капитал которых растранжирили на карты да… на особ женского пола. И потом из себя строить благородных, готовых купить всё и вся, но с заплатами, извините, на заду,
– Как фамилия братьев госпожи Котельниковой?
– Мне не выговорить, как бишь их, Тржи… Трци… – Пелагея толкнула рукой Марфу, – скажи, ты ведь можешь выговорить.
– Из Тржцинских они.
– Значит, бывают ежедневно?
– К обеду поспевают каждый день, а вот вечером не всегда.
– Чем они заняты?
– А Бог их знает. Младшему Казимиру недавно семнадцать стукнуло, так такой тихий обходительный, как придёт, так в уголочке тихонечко сидит, – Миша заметил, что при этих словах Пелагеи Марфа хмыкнула и отвела в сторону взгляд, – а вот старший Сигизмунд, прости Господи, так тот себя хозяином чувствует. Всюду нос суёт, советы даёт.