Петр Алексеев
Шрифт:
— Ты грамотна, Маша? — спросил Алексеев, чтобы проверить свою догадку.
— Маненько учила. По печатному только. — Вдруг она решительно сказала своим товаркам. — Буде, наговорились!
Алексеев подвел Машу к своему товару:
— Выбирай, Маша, что хочешь, задешево отдам! — Это он сказал в полный голос, а шепотом добавил: — Все у тебя хорошо получается, только с языком неувязка.
Маша выпрямилась, строго посмотрела на Алексеева:
— Ты о чем баешь?
— Не сердись, Маша: одного мы с тобой
Ее лицо залилось румянцем.
— И ты? — спросила она удивленно.
— И я. Ты в качестве кого проживаешь?
— Горничная у подруги. Она помещица.
— Довольна своей работой?
— Очень! Крестьяне уже о стачке стали поговаривать.
Подошли подружки, окружили Машу.
— Как же так, Маша, — сказал Алексеев укоризненно. — Ничего у меня не купишь?
Приземистая девушка с тугой рыжей косой выбрала золотистую ленту, сухо спросила: «Сколько?» — и, заплатив за нее, подала Маше:
— Будь золотко, возьми на память!
Алексеев позавидовал Маше: уж очень пришлась она по сердцу, если крестьянская девушка на свои деньги покупает для нее ленту!
Деревни, села, базары, ярмарки. С детской непосредственностью окунулся Петр Алексеевич в мелочную, неторопливую деревенскую жизнь — он точно вернулся в свое прошлое.
После двух недель «хождения» Алексеев убедился, что нет уже той деревни, которая частенько грезилась ему в душных мастерских Москвы и Петербурга. Старый уклад рухнул, а новый еще не создался: и помещик, и становой, и мужик только еще приспосабливаются друг к другу. Помещик нервничает, становой хитрит, а мужик выжидает: он ждет передела земли. Сунешься к мужику с книжкой о царе, а он тут же с вопросом:
— Когда манифест будет?
В деревне Нелидово Алексеев зашел в кузницу. Кузнец бил молотом по раскаленному брусу, разбрызгивая белые искры, а за его спиной шел спор. Собственно, спора и не было. Невзрачный мужичонка волновался, говорил взахлеб, а тот, к кому он обращался, стоял спокойно, заинтересованно следя за работой кузнеца.
— Есть у тебя сердце или нет?!
— Отстань!
Увидев чужого человека, остановившегося в распахнутых дверях, мужичонка обрадовался:
— Спросим чужака! Филипп Степанович, спросим чужака!
— Отстань!
— Какой я чужак? — добродушно сказал Алексеев, стаскивая короб с плеча. — Сосед я, из Новинской.
Филипп Степанович лениво повернул к Алексееву свое бородатое лицо. Кузнец бросил брус в кадку — вода в кадке зашипела.
— Прохор! — схватил мужичонка кузнеца за руку. — Христом-богом прошу, наладь мне косу! Уже задуло с заката, того гляди дождя нагонит, а я еще с ржицей не управился. Прохор, христом-богом молю! Филипп Степанович маленько подождет — ведь он рессору в запас ладит.
— Чье вино, того и песни, — как-то безнадежно ответил кузнец, беря в руки щипцы.
— Прохор!
Алексеев решил вмешаться.
— Ну и дела! — весело сказал он. — Мужику косить нечем, а кузнец рессору про запас кует. Филипп Степанович, по бляхе вижу, что ты сотский, тебе бы правду блюсти следовало, а ты своих обижаешь. Нехорошо, Филипп Степанович! Повременил бы ты со своей рессорой.
Филипп Степанович подошел к Алексееву.
— Ты кто будешь?
— Сказал тебе, из Новинской.
— Паспорт есть?
— Есть.
— Тогда топай с богом. А в чужие дела не мешайся.
— Филипп Степанович, христом-богом молю! — опять запричитал мужичонка. — Упущу нонешний день, не наверстаю!
Филипп Степанович отмахнулся от мужичонки.
— Ты чего сидишь? — прикрикнул он на Алексеева. — Сказано тебе, убирайся!
— А мне и здесь хорошо, — издевательски ответил Алексеев. — Посижу, полюбуюсь, как ты, толстопузый, народ обижаешь. Мошна, знать, у тебя большая, правишь тут, словно царь.
Филипп Степанович бросился к Алексееву с занесенным кулаком.
Алексеев успел вскочить на ноги и, схватив сотского в обхват, понес его к горну.
Тут случилось такое, чего Алексеев объяснить не смог. На него накинулись и кузнец и мужичонка. Они освободили сотского и так избили Петра Алексеевича, что он с трудом добрался до ближнего перелеска.
Новинская. Дома тоскливо. Ни деда, ни бабушки — померли; дядья и тетки разбрелись, разъехались. Отец где-то под Гжатском. По хозяйству делать нечего: после разделов и переделов осталось у Алексеевых полдесятины пашни. Петр в два дня справился с полевыми работами.
Ухабистая дорога, голые дворы — все как было, ничего не изменилось, только тише стало в деревне, народу меньше. Ни дружков, ни приятелей — разбрелись по белу свету. Мать стала еще суровее, работает со злинкой, словно кому-то в укор. Она стала суше и телом и сердцем.
Однажды она подсела к Петру и тепло спросила:
— Скушно тебе, сынок?
— Скушно.
— Женился бы.
— А я собираюсь.
— Высмотрел кого? Не Поликарпову ли дочку?
— Нет, мать, не Поликарпову дочку. В Питере у меня невеста. Она учительница.
— Из благородных? Или нашего сословия?
— Отец в генеральском звании.
— И за тебя идет?
— А я чем нехорош?
— Не тех кровей.
— Ей человек важен, а не каких он кровей. Она хорошая, очень хорошая!
— И за тебя идет?
— Что ты, мать, все сомневаешься! Горбатый я или чахоточный? Почему ей не пойти за меня?
— Не ровня ты ей, сынок. У нас все свою цену имеет: курица стоит двенадцать копеек, а корова двадцать, а то и все двадцать пять рублей. Так и люди: ей одна цена, тебе другая. Оттого и спрашиваю: за жар-птицей погонишься, только руки обожжешь.