Петр Алексеев
Шрифт:
Радостное возбуждение, которое жило в Алексееве от Новинской до Петербурга, то возбуждение, которое гнало его через весь город, сменилось тревогой: что с Прасковьей? Куда она переехала? И хотя Алексеев убеждал себя, что нет причин для тревоги, что неугомонный Василий Великий, по всей вероятности, подыскал лучшую квартиру для коммуны, все же сердце болезненно сжималось.
Самое простое было бы узнать у дворника, куда переехали прежние жильцы, но опыт конспиратора удерживал Петра
Он отправился на Лиговку, в Воздвиженскую артель. Артель была смешанная: там проживали рабочие и железнодорожники. Туда часто захаживал Василий Великий. Ходил туда и Петр Алексеев — для разговоров, для пропаганды. Среди малоразвитых литовцев выделялся кузнец Василий Грязнов — толковый, любознательный, грамотный. И он, подобно Петру Алексееву, искал «правду жизни», и он, подобно Петру Алексееву, найдя эту правду в учении революционеров, целиком отдал себя пропаганде.
К нему и отправился Петр Алексеевич.
В артели было тихо, сонно: часть рабочих уже ушла на работу, остальные спали после ночной смены.
Спал и Грязнов.
Алексеев решил посидеть на кухне, спокойненько дождаться пробуждения кузнеца, но это не удалось: болтливая стряпуха, обрадовавшись неожиданному слушателю, бросила свои дела и замогильным голосом приступила к длинному рассказу о своих печалях. Слушая ее, Алексеев еще острее почувствовал свою собственную беду — и не усидел на месте. Он зашел к Грязнову, разбудил его и, не дожидаясь, чтобы тот пришел в себя после сна, огорошил его резким вопросом:
— Что с коммуной на Монетной?
— Это ты, Петруха? — Грязнов приподнялся, несколько раз провел руками по лицу, словно умывался. — Вернулся, значит. Что с коммуной, спрашиваешь? Нет больше коммуны. Нет ее.
— А народ где?
— Народ? Кто за решеткой, кто успел уйти.
— Василий Великий?
— Ушел. Говорят, за границу перебрался.
— А его сестра?!
— Прасковья Семеновна? За решеткой,
Петр Алексеевич схватил Грязнова за плечи, тряхнул его:
— Врешь!
Грязнов тоже был не из слабеньких: резким тычком в грудь он оттолкнул Алексеева от себя и зло сказал:
— Ты чего разбушевался? Выпил, что ли?
— Где Прасковья Семеновна?!
— Сказал тебе: за решеткой.
Понял ли Грязнов, что произошло, или ему просто жаль стало товарища, как-то сразу поблекшего, притихшего, но он придвинулся к Алексееву, обнял его за плечи:
— Ты чего, Петруха, растревожился? Наше с тобой дело такое: сегодня спим на своей кровати, завтра — на тюремных нарах.
— Когда арестовали?
— Прасковью-то Семеновну? На прошлой неделе. Сюда как раз шла. На улице и взяли. Ничего, Петруха, не сделаешь:
В голове Алексеева сумбур: прошлое, настоящее — все спуталось. Перед глазами — лица, в ушах — голоса, обрывки разговора. И все это утомляет, причиняет боль. То пробивается мысль: «Ты ее скоро увидишь», то проплывают перед глазами тюремные стены с зарешеченными окнами, то вспоминаются слова матери о жар-птице…
Петр Алексеев ушел из общежития. На улице, в людской толчее, потекли мысли спокойной чередой: подержат Прасковью Семеновну месяц, два, пусть даже год, два, но все же отпустят на свободу.
Солнце уже клонилось к закату, когда Алексеев подошел к дому № 18 7-й роты Измайловского полка. Флигелек, в котором жил младший брат Никифор, прятался в глубине двора за каретным сараем.
Никифор красил табуретку.
— Петр! — обрадовался он брату.
— Красоту наводишь?
— Не для себя. Хозяйка просила. — Он отложил кисть, вытер руки. — Давненько тебя не видел. Ты сегодня какой-то нарядный. Не к невесте ли собираешься?
— Собирался. Да вот увели невесту.
— Кто увел?
— Известно кто, лихие люди.
Никифор похлопал брата по плечу.
— Шутишь, Петруха. У тебя-то кто осмелится невесту увести? Небось голову оторвешь.
Петр сел, положил руки на колени.
— Ты прав, Никифор, пошутил. Что у тебя под глазом? Подрался?
— Какое там! Об станок стукнулся. Дрема напала, и… головой хлопнулся.
— А я сегодня из Новинской приехал.
— Неужто домой ездил? Как там? Мать здорова ли?
— Здорова. Весь день хлопочет. Хотя хозяйству грош цена: три курицы да бесхвостый петух.
— Отец деньги присылает?
— Не жалуется мать. А вот на Игнатку обижается: никогда о себе весточки не подаст.
— С него и спросу быть не может. Игнатка! Какой с него спрос? Кого видел в Новинской?
— Пафнутку Николаева помнишь?
— Это косого-то? Как не помнить! В прошлом годе мы с ним на рыбалку ходили.
— Как он? Серьезный человек?
— Ничего. Интересуется.
— Чем?
— Вообще. Любит рассуждать, как живут рабочие в Америке, что их там будто не так прижимают, как у нас. Только, по-моему, он это так — голыша по воде пускает. Больше для умного разговора.
— Не серьезный, значит?
— Почему не серьезный? Все же интересуется. А ты к чему спрашиваешь?
— К слову пришлось. Расскажи, Никифор, как дела у тебя? Много зарабатываешь?
— Может, чайку попьем? — И, не дожидаясь ответа, Никифор, раскрыв дверь, крикнул: — Федуловна! Не остыл самовар?