Петра
Шрифт:
Если вы спросите меня, каково это заикаться, я отвечу вам одним словом. Невыносимо. Мучительное мычание, брычание, аканье и тырканье. Главное орудие человека – его речь, было украдено. Я жила без него. Я не могла им пользоваться. Сама мысль о том, что нужно что-то произнести, внушала страх: животный, неистовый, неудержимый. Я знала, как неприятно людям меня слушать. Я видела, как они, смотря на мои судорожно подергивающиеся губы, мечтали, чтобы я замолчала. Это тяжело. Тяжело, когда ты лишен чего-то обыденного. Знаете как я говорила про себя (кстати, про себя я всегда говорила гладко и ровно, в своих мечтах и фантазиях я никогда не заикалась) замечая, что человек передразнивает меня: «Желаю тебе побыть в моей шкуре хотя бы полдня, хотя
Безвременье
– Оле-Оле, ты что еще не идёшь?
Матери нравилось называть всех на европейский лад. Даже мою няню, казалось бы, простую женщину, она называла не иначе как Лора. Отчима Олега она называла так, потому что я, обращаясь к нему, повторяла по нескольку раз слоги, прежде чем произнести имя целиком. Так и повелось. Ей понравилось, что это звучит необычно и начала в шутку, а потом и серьёзно начала его называть «Оле-Оле». Как ни странно, он отзывался.
– Опять психуешь перед выступлением? – сладко зевая ответил он, и потер уголки рта.
– Ты же знаешь, как долго я готовилась к этой премьере. Ой, только бы эти остолопы подсветили правильно. Смотри, какая дурацкая сыпь выступила на щеке. Ну что? Разве это дело так выходить на сцену? Нужно попросить визажиста привезти мне новый крем. Помнишь, я давно просила эту дурочку купить мне французский тон, а она все время забывает. Придется в Париж самой слетать. Оле-Оле, ты слышишь меня?
– Да, проблема так проблема, – весьма равнодушно отреагировал Олег и вышел из комнаты.
– Петра, ты готова, душа моя? – войдя в зал, мать увидела меня, сидящей на кожаном диване в лакированных туфлях, бархатном платье и пушистыми пшеничными волосами, рассыпанными до лопаток.
– Ан-н-набе-бе-ль, ты очень красивая!
Она и правда была красива. Правильные черты лица, прямой нос и длинная шея. Чего-то в ней было даже много. Я часто смотрела на неё и думала, что она слишком красива.
– Да, нужно сказать логопеду, чтоб научил тебя выговаривать моё имя без запинки. Слушать тошно, – проговорила она, разглядывая мои ногти.
– Госпожа, водитель уже ждёт. Он ждёт Ваших распоряжений, – прислуге было велено входить, предварительно постучав три раза. Без разницы, звали её, или нет. Матери нравилось давать указания и смотреть на то, как люди выполняли нелепые обязанности, в желании угодить своей мадам.
– Скажи, что мы уже спускаемся. И перестань таращиться на меня! Лучше скажи господину Оле-Оле, чтоб спускался уже наконец. Мы выезжаем через пять минут. Ну, что застыла! Мигом!
На выступлениях матери я бывала часто. С детства она возила меня на свои концерты. Я видела, как тепло встречает её публика, как часами она репетирует у себя в студии, с какой старательностью ей накладывают макияж в гримёрной. Гримёрные… Больше всего я не любила гримёрные. Они казались мне чем-то очень тёмным и плохим. Даже в снах, мне виделись эти небольшие комнатки, за которыми всегда происходило что-то дурное.
Сидя рядом с Олегом на первом ряду я смотрела на Аннабель и восхищалась тем, как она двигается по сцене, как танцует. А бархатный голос меня и вовсе завораживал. Конечно, не обходилось и без курьёзов. Однажды охрана не смогла удержать фанатично влюблённого в мать зрителя, который пробрался на сцену и, упав перед ней ниц, начал орать что-то невнятное о большой и чистой любви. После этого его вывели за кулисы и начали жестоко избивать. Так велел Олег. Он панически боялся измен матери. Дошло до того, что танцоров он отбирал самостоятельно, да еще и ставил дикие по своей природе условия. Да, именно так. Он запрещал мужчинам, танцующим в маминой труппе делать депиляцию в интимных местах. Зная, что Аннабель никогда не отдастся неухоженному мужчине, он строго следил за выполнением своего требования, прописанного в контракте. И как только люди шли на это? Неужели ради денег можно стерпеть всё? Каждую неделю он проводил проверку «на вшивость», как он сам её называл. Не слышала, чтобы кто-нибудь посмел ослушаться его. Танцоры повиновались ему. Раболепство. Ненавижу.
Разбросанные тени, лживые стоны и, доведенные до абсурда, чувства. А сколько наклеенных улыбок мне улыбалось каждый день, вы себе и представить не можете! Выходя на сцену к матери на последней песне, мы крепко держались с ней за руки и вместе пели. Так было заведено. Для всех это было частью шоу, точнее, его лирической частью, для матери в том числе. А я помню, как моё сердечко колотилось, когда я чувствовала мать рядом. Это были самые желанные для меня минуты. Ради этих коротких мгновений прикосновения к материнской руке можно было стерпеть всё: и наглую физиономию отчима и слащавые взгляды слушателей, сидящих на первых рядах, и ухмылки дам, увешенных бриллиантами, мечтающими, чтобы Аннабель упала на сцене… Это как с канатоходцем Смотришь на него, болеешь душой, чтобы прошёл под куполом цирка, а в душе, где-то очень глубоко надеешься, что он упадёт и твой дух упадёт с ним в самые пятки. Не потому что желаешь ему смерти или увечий, вовсе нет. А потому что… Да кто его знает почему. Просто закрадывается такое желание и всё тут. У вас такого не было? Ну, значит, есть во мне что-то и от матери. Каюсь, грешна. Но мамины подружки-кумушки совсем не такие. Нет, они ждали, чтобы она упала, чтобы на глазах у всех расшибла себе лоб. Они бы конечно поохали, делая вид, что сочувствуют ей, а в душе торжеству злорадства не было бы предела. Мать была красива. Для женщин, как свободных, так и замужних, она была костью в горле. Мужчины были готовы положить к её длинным ногам немалое состояние. И часто она этим пользовалась…
Ненавижу гримёрные. Эти крохотные, душные обители зла и разврата.
2 августа (продолжение)
– Эй, – я почувствовала, как Чья-то рука трясёт моё плечо. – Проснись ты. Что за дела такие? Тоже мне, кто же спит на стуле.
Я не сразу поняла, где я. Все было непонятно: чужие запахи, незнакомые лица. Но почему-то мне не хотелось оглядываться по сторонам. На миг мне захотелось просто застыть на месте, не подпуская к себе ни одной мысли. Но, они, как на зло, столпились стройным рядком, и гадкими червями поползли. Приползли, чтобы снова взбудоражить. Как же хорошо, что я поспала. Нет, я спала не сладко. Мне ничего не снилось, ничего не чувствовалось. Просто спалось. И это уже было счастьем.
– Чего она всё время таращится на дверь? – спросил белобрысый мальчишка и посмотрел на дверь. Он-то думал, что увидит там что-то интересное. На самом же деле, мне было сложно сосредоточить взгляд: глаза, словно мухи на испорченном телеэкране бегали по комнате.
– Простите, я з-заснула, – кое-как придя в себя, ответила я и подняла голову.
Красное пятно, слегка влажное после сна у себя на щеке, я заметила в оконном отражении. На улице было темно. Тусклая лампочка над столом освещала и меня и тех людей, которых вмещала небольшая комнатка. Даже сквозь расплывчатые пятна на окне, я поняла, что выгляжу бледной, как поганка. Настроение, кстати сказать, очень соответствовало моему виду.
– А ну-ка марш спать! Кому сказала! Сорванцы, бегом под одеялки. Ну, кому говорю, что мать надо слушать, – она захлопала в ладоши, после чего белоголовики неохотно подошли к дверям.
Неспешными шажками, оттягивая на себе трусишки, они выходили из кухни, то и дело оборачиваясь на меня.
– Ммне ну-ну-нужно снять д-дом, – сосредоточив взгляд на уютной кружевной паутине, которая украшала старую радио точку, сказала я.
– Чего это такое делается. Зачем тебе дом здесь? По одёжке видно, что денег у тебя куры не клюют, да и речь у тебя грамотная. Только вот заикиваешься, бедняжка.