Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Маркиз удивлённо вскинул брови:
— В самом деле курьёз. Власть и деньги всемогущи. Они делают чудеса. Так было во все времена. Но чтоб столь просвещённый в полном смысле слова государь терпел возле себя... — И он, не договорив, развёл руками. — Тут, несомненно, есть какая-то тайна в их взаимоотношениях.
— И она скрыта слишком глубоко, нам с вами до неё не докопаться. Но одно представляется простым и ясным: князь окружил себя весьма способными и толковыми людьми, которые говорят его голосом и водят его рукою. Таково было при всех могущественных властителях мира сего.
— И так будет отныне и до века, — засмеялся маркиз. — Власть может всё. Она может выдать невежу за мыслителя, деспота за народного заступника.
— Есть конечно, притом среди родовитых семейств. Например, князья Голицыны. Дмитрий Михайлович, как вам известно, поистине просвещённый человек [108] , можно сказать, столп учёности. Его братец генерал-фельдмаршал Михайло Михайлович [109] , князья Долгоруковы... Скажу более: его величество не раз грозил Меншикову жестокими карами, ежели он не укротит воровства своего. Однако, хоть многие это слышали, государь так и не тронул его, ограничившись штрафами. Да и тех денег князь полностью в казну не вернул.
108
...поистине просвещённый человек... — Голицын Дмитрий Михайлович (1665—1757) — князь, обладатель крупнейшей в России частной библиотеки. В начале царствования Анны Иоанновны — видный «верховник».
109
Голицын Михаил Михайлович (1675—1730) — крупный военачальник, под Полтавой командовал гвардией. Генерал-фльдмаршал, президент Военной коллегии.
— То, что вы говорите, никак не укладывается в моей голове. Я, конечно, много слышал о лихоимстве князя, ибо, как у вас говорят, на каждый роток не накинешь платок. — Последнюю фразу маркиз произнёс по-русски. — Что это — болезнь? Ибо жадность непомерная трактуется как своего рода болезнь.
Шафиров оживился. Он встал, потирая руки, и прошёлся по просторному кабинету. Похоже, предположение маркиза неожиданно понравилось ему.
— Вы, дорогой маркиз, думается мне, нашли верное определение — болезнь, да, именно так. Вам, конечно, известно, что князь Меншиков — самый богатый человек в империи. Тут некоторые из финансистов попробовали подсчитать, во что оценивается его состояние, включая многочисленные имения и целые области, дворцы и города, некоторые из известных драгоценностей, которыми он хвастает перед иностранцами. Получилась цифра в двенадцать с половиною миллионов. Наш государь по сравнению с ним — нищий.
— Загадка, загадка, — бормотал маркиз, — Россия была и продолжает оставаться для нас, французов, и для всего западного мира загадкой. И в её центре — князь Меншиков, с его сказочным богатством, с его безграмотностью, с его беспредельным кредитом у царя. Говорят, он отличился на поле брани?
— Закованный в железа, мчался очертя голову впереди всех. Порой сходило, порою — заканчивалось ретирадой. Вы, маркиз, правы: сие есть величайшая загадка нашего царствования при столь выдающемся даровитом государе.
— Однако вы не сказали, любезный барон, чем грозит вам препирательство в Сенате. Уж не думаете ли вы, что вам уготована немилость и отставка. Насколько серьёзно это дело?
— Оно серьёзно уже одним тем, что князь его возглавил, выпустив в качестве гончей это ничтожество — обер-прокурора Скорнякова.
— Но у ваших недругов была же какая-то зацепка? — продолжал допытываться маркиз. — Я не допускаю мысли, что на вас накинулись просто из желания поточить зубы.
Шафиров вздохнул.
— За спиною Меншикова стоит государыня — его бывшая
— Положил — лучше сказать. Об этом все знают, — перебил его маркиз. — Ну и что? Есть ли тут какая-либо связь?
Шафиров снова вздохнул — тяжелей прежнего. Глаза у него погрустнели.
— Скажу вам не таясь: всему виною моя родословная. Мои предки — евреи, гонимое племя. Гонимое и у вас, во Франции, — с горечью добавил он.
— Позвольте, барон, — возразил Кампредон. — Гонимое для простонародья. Но вовсе не в кругах общества. Я бы мог назвать вам немало имён, вышедших из вашего племени... — И маркиз неожиданно осёкся. Он тщетно напрягал память в поисках подходящего имени. Ведь есть же, есть, чёрт возьми. Правда, ставшие ревностными католиками...
Пётр Павлович правильно истолковал его замешательство, но был далёк от злорадства. Он с тою же грустью продолжал:
— Мы приняли православную веру — дед, отец, братья. Мы служили верой и правдой. Никто из нас не помышлял о государственной службе: все мы занимались исконным делом — торговлей и ремёслами. Я был искушён во многих языках — и об этом доложили государю. Он оценил мои способности и как толмача, и как составителя дипломатических бумаг и всё чаще стал привлекать меня к делу по дипломатической части. Я показывал всё большие успехи и навлёк на себя ревность канцлера Гаврилы Ивановича Головкина, ибо государь стал чаще привлекать меня, нежели его. Что вам сказать: я сильно возвысился в глазах моего повелителя после несчастного Прутского похода, когда войско и сам государь с государынею и со всем генералитетом было на волосок от позора и даже гибели. Мне тогда удалось сильно обыграть великого везира и его советников и выторговать мир ценою куда менее той, на которую был готов пойти государь...
— И этого не могут вам простить, — не то спрашивая, не то утверждая, заметил маркиз. — Я, кажется, прав.
— Да, вы правы...
— И вы вознамерились было прыгнуть выше головы — стать канцлером...
— Но разве это было бы не по заслугам? — пробормотал Шафиров. — Государь продолжает советоваться со мною в важнейших вопросах наших сношений с иностранными дворами...
— Всяк сверчок знай свой шесток. — Эту пословицу маркиз также произнёс по-русски.
— О, вы однако изрядно преуспели в русском языке, — без энтузиазма проговорил Пётр Павлович. — Что ж, в этом есть доля истины, — согласился он. — Мои советы принимаются, а подпись ставит Головкин. Признайтесь, маркиз, вам было бы обидно, если бы ваши мысли и предложения приписывались другому?
Маркиз наклонил голову в знак согласия.
— Но! — И он воздел указательный палец кверху. — Интерес государства превыше личных амбиций. В этом заключается высшая мудрость.
— Справедливо. Однако дело-то вышло пустяковое: порадел я родному брату Михайле, настоял на прибавке ему жалованья. Из-за этого и разгорелся сыр-бор. Началася полная свара. И я, придя в великий запал, не удержал языка, почал честить и князя, и графа Головкина, и более всего Скорнякова-Писарева, клеврета их. Он к тому был готов и накопал: Михайла-де Шафиров жидовской породы, холопа боярского прозванием Ша юшки сын, родом из Орши, коего сродственник и ныне там обретается прозванием Зельман...
Маркиз сочувственно глянул на Шафирова. Он понимал: дело его принимает худой оборот, и Пётр, не терпевший подобных свар, обрушит свой первый удар на вице-канцлера.
Шафиров был ему по сердцу: несомненно талантлив, превосходный собеседник, свободно переходивший с одного языка на другой, с ходу схватывавший суть дела, он был в тёплых отношениях со всеми иностранными министрами в отличие от канцлера Головкина, отличавшегося тугодумностью и вдобавок напыщенностью.
— Знаете, каков будет мой совет, — наконец сказал он. — Постарайтесь не раздувать дела, прикусите язык. А как только явится его величество, тотчас принесите ему повинную.