Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
— Спускай паруса! — приказал Пётр за капитана. — Позрим сие чудо природы.
— Не запастись ли свежим мясцом, государь? — спросил Макаров. — Небось получше рыбы да солонины.
— Едал я раз тюленину: негожа, рыбой отдаёт. Однако пущай спустят шлюпку да двух-трёх прибьют. Охотники найдутся — токмо без ружья. Зверь доверчивый, его веслом по голове бьют.
На прибрежных камнях медленно колыхались доски — обломки судов российского флота.
«Море — что горе: красно со стороны, — вспомнилось ему. — Покормили море ластовые суда не токмо провиантом, но и душами людскими. Царствие им небесное», — глянул на берег и перекрестился.
На берегу матросы тащили побитых тюленей в шлюпку, их собратья неуклюже попрыгали в море, и, словно поплавки, из воды торчали круглые головы с большими — больше человечьих — грустными глазами, в которых, казалось, светилась укоризна и боль.
— Много побили, — встретил Пётр охотников, разглядывая добычу. — Всё едино есть не станете: не для русского желудка сия пища.
«Море кормило, море и пожирало», — подумал он. Пётр испытывал к морю странное чувство, ровно некогда оно околдовало его и ни за что не хотело отпускать. Отчего это? Сколь знал он о Романовых, все были далеки от моря, а Михайло Фёдорович, дед, сказывали, вообще ведал о нём только в сказках. А у него, у внука, оно в крови. Бродит и бродит, зовёт и зовёт.
Снова вспомнилось предостерегающее, созданное мореходами Руси в незапамятные времена: «Кто в море не бывал, тот и горя не видал».
Вот оно, выветренным добела деревянным остовом, покоится это горе на берегу. Сколь много жизней унесло оно вместе с кораблём?
— Нету ли следа человечьего на острове? — спросил он баталёра, плававшего вместе с охотниками.
— Нет, ваше величество, государь милостивый, — вытянувшись по швам, отвечал он, — людей тамо нету, окромя зверя. Да немало битых лодок да судов выброшено.
Милости от моря ждать не приходится: норов у него что у зверя дикого: либо бросится на человека, либо убежит. Всё более свирепства. Эвон сколь судов погублено. А всё едино: флот надобен, без него России не обойтись. Да и суша великое множество людей погубляет, не менее моря. Лютые морозы да жары, болезни да пожары, землетрусы да войны...
Вот море плавно да бережно несёт их яхту по белопенным волнам, повинуясь кормчему...
Гребешки пены насторожили Петра. Он невольно глянул на небо. По нему, ещё ничего не предвещая, бежали барашки кучевых облаков. Бежали, кое-где сгущаясь. Но уж ветер становился солоней да и задувал порывами.
«К перемене, — подумал Пётр. — Надо бы держаться близ берега, ежели забушует, укрыться в какой-нибудь бухте, коими изрезан берег».
Он с благодарностью вспомнил Соймояова, с особой тщательностью нанёсшего на карту извилистый западный берег. Карты были у него: он, Пётр, питал неодолимое пристрастие к картам и старался обзавестись как можно большим их числом. Особенно к лоциям — морским картам. Их собралось у него премного, в своё время вывез от голландцев, от англичан, от французов. Да и шведские карты, весьма добро составленные, были взяты в полон вместе с их корабельщиками при морских баталиях.
Позади яхты, в кильватер, как и все остальные суда, шли гукер и гекбот со свитой царицы и прочими дворовыми. Велено было держаться на расстоянии версты от берега и, ежели дохнет шторм, искать пристанища в ближней бухте.
Яхта с императорским штандартом гордо возглавляла флотилию. Пётр по-прежнему стоял на
Екатерина стояла возле Петра, и ветер хлопал и рвал полами её плаща.
— Вот, матушка, гляди вперёд: туча на приступ идёт. Все бабы твои накликали. Не жалует море вашей сестры — давняя примета. Ступай в каюту, я вскоре тож укроюсь. Вот только прикажу паруса управить: не то сорвёт либо набок положит.
— Страсть какая! — выдохнула Екатерина. — Одна надёжа на тебя, господин мой: море тебе худа чинить не станет. Оно тебя обережёт.
Пётр только усмехнулся в ответ, раздвинув в улыбке короткие колкие усики. Верно, выходил из переделок досель счастливо, и море было холодное — Балтийское. И хлад и рычание его сковывало все члены — зверь, свирепый зверь да и только.
Это было тёплым, дышало, однако, столь же грозно и солоно. «Неужто не выстоим? — думал Пётр, всё так же не сходя со своего наблюдательного пункта. — Верный парусный манёвр — первое дело».
Нос яхты всё круче и круче зарывался в налетавшие волны.
— Бом-кливер, кливер и фока-стаксель спустить [111] ! — заорал он, с трудом перекрывая вой и свист ветра в снастях. — Брамсель и бом-брамсель убрать [112] !
Команда была тотчас исполнена. Широко расставив ноги, держась за один из штагов, он продолжал следить за ходом судна. Рядом, вцепившись в нижние ванты, стояли государевы денщики, промокшие до нитки.
111
Бом-кливер, кливер и фока-стаксель спустить! — Кливер — косой треугольный парус в передней части судна, фока-стаксель — косой треугольный парус на фок-мачте.
112
Брамсель и бом-брамсель убрать! — Брамсель — самый верхний прямой парус.
Яхта замедлила ход и перестала зарываться в волны. Пётр обернулся к капитану и удовлетворённо кивнул. Капитан взмолился:
— Государь, ваше величество, ступайте в каюту, экая страсть.
— Кто у тебя там на руле? Опытен ли? — не обращая внимания на просьбу капитана, выкрикнул Пётр. Ноздри у него раздувались, глаза расширились — казалось, эта бушующая стихия была его стихией. Казалось, он ждал её прихода и, дождавшись, сливался с нею.
— Рулевой надёжный, государь! Себя поберегите!
— Что ж, по-твоему, я уберегу себя в каюте! — заорал Пётр. — Коли потонем, то в ней самый конец. Спускай паруса! Пойду на руль — волну встречать.
Отодвинув матроса, он взялся за рулевое колесо. Цепляясь за канаты, за борта, свита с трудом держалась возле. Отчего-то всем стало спокойней — от уверенности царственного кормчего, надо полагать. А вся его огромная фигура выражала эту уверенность. Он знал, что сладит. Знал, что, удерживая податливую яхту носом к волне, он не даст ей лечь на борт. Что именно сейчас, когда паруса спущены, когда яхта предоставлена на волю волн, главное — искусство рулевого.