Пейзаж с видом на кладбище
Шрифт:
Николай медленной, нетвердой походкой побрел в комнату смотреть телевизор. Он что-то глухо бормотал в ритм петляющему шагу. «Неужели он так быстро опьянел?» – подумала Людмила. Она взяла веник и принялась сметать кудри мужа в совок. Закончив уборку, подняла прядь волос Николая, завернула ее в бумажку и положила в карман халата.
– Зачем приперлась? – бабка Евдокия окинула Людмилу тяжелым, темным цыганским взглядом. – Допился муженек до ручки? Сама, поди, довела? Садись, – Овчарка кивнула на стул.
– Понимаете, он … – начала говорить Людмила.
– Всё я понимаю, – перебила ее ворожея. – Будешь рассказывать, когда я спрошу. Хотя, что тут рассказывать? И так всё ясно, – сказала бабка Евдокия. Вздохнув, она взяла из шкафа холщовый мешочек. Запустив в него сухую, морщинистую руку, достала щедрую горсть какой-то серой травы. – Это копытень; будешь добавлять его в водку по маленькой
– А что будет после того как он выпьет? – в глазах Людмилы мелькнул испуг.
– Ничего не будет, – буркнула старуха. – Только как выпьет – сразу блевать начнет. И так постоянно. Вскоре у него на водку выработается, как дохтора говорят, рвотный рефлекс, – бабка Евдокия завернула снадобье в клочок газеты и бросила его Людмиле. – Если надоест Мыколе рыгать, то пить не будет, но учти, – Овчарка покачала указательным пальцем перед носом у посетительницы, – некоторые самые заядлые алкаши перебарывают в себе тошноту. Его вырвало, а он снова выпил. И так несколько раз подряд, – она испытующе взглянула на Людмилу. – Так и побеждают этот самый, мать его, рвотный рефлекс.
– И что же в таком случае делать? – спросила Людмила.
Бабка Евдокия ничего не ответила. Кряхтя, подошла к иконам и неспешно перекрестилась.
– Господи, прости мою душу грешную, – ворожея снова подошла к шкафу и, порывшись в нем, положила на стол небольшой огарок тонкой церковной свечи.
– Что это? – Людмила почувствовала недоброе.
– Что-что… – рявкнула Овчарка. – Не видишь, что ли? Свеча с похорон.
– А зачем она?
– Я тебя сейчас выкину отсюда! – старуха в бешенстве подскочила со стула. – Ты зачем сюда пришла? Так и заткнись, пока я говорю! Нестиранные Мыколины шмотки принесла?
Людмила опустила голову, обиженно засопела и едва заметно кивнула.
– Давай сюда. Пойдешь в полночь на кладбище, – так же неожиданно, как и разозлившись, бабка Евдокия мгновенно успокоилась, – и сунешь этот огарок в одно из последних захоронений. К Сашке Белому, например. – Она взяла со стола кусок бумажки и, нацепив на нос очки, написала на ней какие-то слова. – Зажжешь свечу и, читая текст, обойдешь три раза вокруг могилы. Закопаешь свечку и снова прочитай эти слова.
Людмила, боясь задавать вопросы, настороженно смотрела на ворожею. Дописав заклинание, Овчарка сунула бумажку посетительнице.
– Значь, так, – бабка Евдокия, словно обдумывая слова, на минуту замолчала. – Если сделаешь всё, как я сказала – пить больше не будет.
– А если всё-таки выпьет? – тихо, опасаясь старухиного гнева, спросила Людмила.
– А если всё-таки выпьет, то сразу сдохнет, – безапелляционно ответила старуха. Она успокаивающе тронула женщину за плечо. – Не бойся, не выпьет, еще не было такого случая, – Овчарка вздохнула. – Зато тебя будут ждать другие беды.
– Какие?
– Не знаю, – бабка Евдокия пожала плечами. – Самые мерзкие на свете люди – это алкаши, бросившие пить. Сама скоро убедишься, – старуха вновь повернулась к иконам и перекрестилась. Коротко взглянула на Людмилу: – Ты еще здесь? Давай, уматывай к едрени фене.
Людмила долго не могла уснуть. Разгоряченный выпитой водкой, Николай смотрел футбол. Видимо, недовольный игрой команды, он что-то вскрикивал и довольно громко бурчал. Потом пошел на улицу курить и, наконец, источая запах перегара и дешевого табака, шумно улегся рядом. Вскоре громко захрапел.
Людмила еще, примерно, час лежала без движений. Первый раз закукарекали петухи, что означало – скоро двенадцать. Женщина тихонько поднялась с кровати, сняла ночную рубашку и, надев темное платье, выскользнула из комнаты. Дорога до кладбища занимала минут пятнадцать. Она подошла к погосту и в нерешительности остановилась. От ночного прохладного ветерка едва слышно шелестела листва на липах. Канава перед кладбищенскими воротами была заполнена дождевой водой и предостерегающе поблескивала. Людмила медленно подошла к забору. Ей стало страшно. Но не близости могил и тлена – привыкла, а последствий своего поступка. Вдруг в сознании мелькнула еще одна, неприятная мысль: «А что будет, если увидит Квазиморда? Ведь говорят же, что ночами он рыскает по аллеям и дорожкам погоста. Выгонит с треском? – она тяжело вздохнула. – А если о моём ночном визите на кладбище сторож расскажет Копылову? Что я отвечу начальству? Позора потом не оберешься… Может, не идти?
Покойников же Людмила не боялась с детства. Поэтому с легкостью согласилась работать на погосте, да еще и Николая уговорила. Ее мать – тетка Ефросинья – отчитывала по Псалтырю умерших соседей и даже иногда, перед положением во гроб, помогала их омывать. Зачастую она брала с собой дочку. Жили они вдвоем. Муж Ефросиньи несколько лет назад уехал на побережье на заработки, но так и не вернулся. Кто-то говорил, что в Новороссийске у него появилась другая семья, иные же утверждали, что не чистый на руку Артем был убит местными греками за невозвращенный карточный долг. Так или иначе, надеяться Ефросинье было не на кого. Самой приходилось добывать средства на хлеб насущный. Она и научила Людмилу не страшиться покойников, хотя не раз замечала необычные вещи. Читают Псалтырь над усопшим по ночам и, как правило, в комнате, кроме умершего, никого нет – родственники перед трудным днем погребения стараются хоть немного отдохнуть. Видела Ефросинья, как у мертвецов неожиданно открываются глаза, отвисают челюсти, дергаются конечности. Один покойник, словно издеваясь над читакой (так люди в кубанской провинции называют читающих над покойником Псалтырь), даже пустил ветры. Ко всем этим, на первый взгляд, страшным вещам она относилась спокойно – физиология. Как объяснил знакомый санитар в морге: остаточное сокращение мышц того или иного органа. Настораживало Ефросинью нечто другое, а именно: лица умерших людей. Они всегда являли собой величие и гордость, и наверняка были посвящены в то, что неведомо нам – живым. Читаку это неимоверно интриговало. «Я умру – думала она, – но очень хочу знать, что будет со мной после смерти. Нельзя знать? Тогда я постараюсь увидеть это во сне, отгадать, погадать. Но, очень хочу»! Такая заинтересованность потусторонним миром вскоре превратилась у Ефросиньи в манию: ни один покойник не оставался без внимания, которое она ему уделяла. Читака, забыв про прямые профессиональные обязанности, часами сидела возле мертвеца и внимательно разглядывала его восковое лицо, прикасалась к холодным, перевязанным бинтиком кистям рук. Кстати, за эту, казалось, незначительную тряпочку, а также за воду, которой она омывала труп, местные ворожеи сулили Ефросинье большие по тем временам деньги. Бинтик, удерживающий руки вместе, и вода с покойника, при определенных колдовских манипуляциях, могли принести страшное зло, а именно – свести любого человека в могилу. Разумеется, читака на такие грязные дела не соглашалась: когда ей предлагали подобную сделку, она невероятно сердилась, округляла и без того большие глаза и, тыча указательным пальцем в небо, гневно говорила одно и то же:
– Побойся Бога, Он ведь накажет!
Однако вскоре люди стали замечать, что тетка Ефросинья разговаривает не только с покойниками, но и сама с собой, то есть, явно нарушилась здравомыслием. Ее перестали приглашать читать Псалтырь над усопшими. Если какую-либо семью постигало горе и кто-то в ней умирал, читака долго ходила возле забора, затем все-таки набиралась смелости и заходила в дом. Вывести ее хозяева не решались. Она садилась на стул в некотором удалении от гроба и с застывшей на лице улыбкой, глупой и неуместной, что-то тихо и невнятно бормотала. Но с наступлением темноты тетку Ефросинью всё же выпроваживали на улицу. Ежели в округе никто не умирал, то вела она себя вполне нормально – хозяйничала по дому, возилась в огороде, занималась с дочкой, которой уже шел шестнадцатый год. Но едва где-то поблизости человек уходил в мир иной, читака тут же преображалась: ее словно притягивала чужая смерть – она не отходила от покойника, пока его не предавали земле. Столь значительное влечение к умершим возымело свое действие на окружающих: тетку Ефросинью уже не считали нормальной и перед ней никто не отворял дверей. И однажды произошел тот страшный случай, который потряс весь город. Люди, шедшие на работу через кладбище, обнаружили разрытую кем-то могилу. Они подошли поближе и заглянули в ее мрачную глубину. В раскрытом гробу, в ногах у покойника сидела бывшая читака и разговаривала с мертвецом. Пальцы ее были изодраны в кровь – похоже, что могилу она разрывала руками. Крышка от гроба лежала недалеко в кустах; как тетка Ефросинья ее смогла выдернуть вместе с гвоздями, до сих пор остается загадкой. Тут же вызвали скорую психиатрическую помощь, и больше читаку никто в городе не видел. Людмиле на следующий день исполнилось семнадцать лет. Взрослая девушка. Через месяц Николай Белошапка должен возвратиться из армии.
Людмила толкнула кладбищенскую калитку. Она, пронзительно заскрипев, нехотя отворилась. В каморке у Квазиморды было темно: значит, сторож спит или, скорее всего, где-то бродит по погосту. Женщина, озираясь по сторонам, пошла вдоль забора, а возле засохшей липы повернула к центру кладбища. Несколько секунд, прислушиваясь к звукам, она стояла неподвижно, затем направилась к центру кладбища – там находилась могила Сашки Белого. «А вот и она». Засохшие венки зашелестели под руками. Людмила отодвинула один из них в сторону. Зажгла свечу и, достав из кармана бумажку, принялась читать текст.