Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII
Шрифт:
— Какой-то граф… Голландская фамилия.
— Вот именно — какой-то! — печально усмехнулся барон. — Вы знаете, что это за человек?
— Не имею понятия.
— Совершенно правильно — не имеете понятия…
Будь Кемпнер не одурманен наркотиком, он непременно бы заметил, что барон волнуется. Лицо его было мучнистобелого цвета. Казалось, в нем происходила какая-то внутренняя борьба и он сам безвольно ждал ее исхода. Но вот лицо его вдруг в один момент сделалось багровым.
— Этот голландский граф — враг Германии, — глухо произнес фон Остенфельзен. — Целый год мы строили ему
Кемпнер закрыл глаза. В ушах у него тонко позванивало, боль опять начинала остро пульсировать в висках и надгла-зьях. Он молчал.
— Что делают в таких случаях твердые люди, Кемпнер? — продолжал барон. — Или вы предпочитаете допрос с пристрастием и позорную смерть? А что будет с вашими детьми, с женой?
Кемпнер все молчал. Тот, за спиной, в черных кожаных перчатках, подвинул поближе к нему чернильницу и ручку, взял из стопки бумаги лист, положил перед Кемпнером наискосок.
— Мужайтесь, Кемпнер. И благодарите мою недалекую супругу — это она попросила нас пойти и все уладить с вами по чести. Пишите же.
Кемпнер повиновался автоматически. Под диктовку барона он коряво, пляшущим почерком написал: «Рейсхфю-реру СС Гиммлеру. У меня нет больше сил жить, головные боли невыносимы. Позаботьтесь о моей семье. Штурмбан-фюрер Зигфрид Кемпнер».
— Где у вас кухня? — спросил барон.
Кемпнер показал рукой, как пройти.
Барон сделал знак второму. Тот вышел на кухню, вернулся со стаканом, достал из внутреннего кармана пальто бутылку — Кемпнер безумными глазами следил, как светлая жидкость, булькая, льется в стакан.
— Пейте, Кемпнер, — сказал барон. — Это шнапс.
Кемпнер маленькими глотками выпил полный стакан. Это действительно был шнапс, но с необычным привкусом.
Они взяли его под руки, привели на кухню. Последние шаги он делал уже с трудом. Они опустили его на пол. Барон отвернул газовые горелки…
Газетный вариант
То безжизненно холодное, свинцовое, бесформенное, что в сознании Гая непроизвольно связывалось со словом «провал», пронеслось совсем рядом, обдав его леденящим ветром. Слишком долго он ходил по опасным граням, слишком бесцеремонно пытал судьбу. По всем человеческим правилам, он давно уже исчерпал свою долю счастья и удачи в работе. Фриц прав: надо менять орбиту, уходить на другие линии…
Но Гай не мог исчезнуть из Германии, не повидав Маргариту, и Фриц с большой неохотой, после горячих просьб, все же разрешил ему поездку в Раушен.
В Кенигсберге на вокзальной площади Гай нанял такси и через полчаса оставил его в Раушене возле почты, условившись с шофером, что тот будет ждать его два часа, а потом они вернутся в Кенигсберг.
Чистый, опрятный городок на самом берегу Балтийского моря оправдывал свое название — был весь какой-то светлый. Гай, читая по табличкам названия переулков, искал нужный дом минут десять. Погода была теплая, солнечная, дышалось легко.
Грету он увидел в садике при двухэтажном красно-кирпичном доме в два окна по фасаду. Она показалась не бледнее того, как он помнил ее по Базелю, и не похудела, а, наоборот, немного даже поправилась. На ней были серая длинная юбка, голубая кофта и белая пуховая шаль на плечах. Наверное, она только что вышла из дома, но что-то забыла и хотела вернуться. Гай обратил внимание, что правое плечо она держит чуть приподнятым и неподвижно, словно несет что-то под мышкой.
Он окликнул ее, когда она поставила ногу на нижнюю ступеньку каменного крыльца, ведущего на застекленную террасу. А потом они полтора часа сидели в ее комнате на втором этаже, и Грета рассказывала по порядку, что произошло в квартире Луизы Шмидт в тот несчастный день.
Накануне Курт пришел с работы расстроенный. Арестовали двух его самых близких товарищей, коммунистов. Ему шепнули, чтобы он больше на завод не приходил, а постарался скрыться, и побыстрее.
У него дома хранились кое-какая литература и тяжелый цинковый ящик — что в нем было, Грета не знает.
С утра в тот день Курт куда-то отнес сначала газеты и книги, потом ящик и вернулся, чтобы захватить кое-что из своих вещей и проститься с матерью и с нею, Гретой. Адреса он не оставлял, но уверял их, что друзья обеспечат ему надежное убежище, а их он будет навещать время от времени. Матушка Луиза была за него спокойна.
Курт уже надел пальто, чтобы уходить, но мать уговорила его пообедать напоследок. Тут-то и нагрянул штурмфюрер Гюнтер Валле со своим подручным шарфюрером Пфулем. Оказалось, его послали арестовать Курта. У Гюнтера к Курту были старые счеты. Он — самый ярый наци, а Курт — коммунист — отсюда все и идет, да к тому же Гюнтер буквально скрежетал зубами, когда видел ее и Курта вместе. Это случалось не так уж часто, но случалось.
Вскоре по возвращении из Базеля она столкнулась как-то с Гюнтером на улице, недалеко от дома. Он был сильно навеселе. На темной улице — фонарей еще не зажигали, хотя наступил вечер, — прохожих ни души, и Гюнтер схватил ее в охапку, как безумный начал целовать. Она оцарапала ему лицо и кричала, пока он ее не отпустил. Она побежала, а Гюнтер крикнул ей вслед: «Все равно моя будешь!»
И вот он стоял на пороге комнаты и гнусно улыбался.
— Кончай жрать! — крикнул Пфуль, высовываясь из-за могучего плеча своего начальника.
— Пусть поест перед смертью, не ори, — успокоил его штурмфюрер.
— Чего вам надо? — спросил Курт, вставая из-за стола.
— Не хорохорься, узнаешь. А сейчас вытри губы, а то сразу видно, что жрешь на чужие деньги, — сказал Гюнтер и посмотрел на нее, на Грету.
Что-то словно подтолкнуло ее. Улыбнувшись, она подошла к Гюнтеру и сказала шутливо:
— Это ведь наполовину и мой дом. Или ты меня не узнал?
Начиная с этого момента она действовала с таким чувством, что все это уже было когда-то, что она лишь повторяет какую-то сцену, однажды уже разыгравшуюся в ее жизни или в забытом сне.
Гюнтер Валле, кажется, прямо-таки опешил — может быть, оттого, что она обратилась к нему на «ты».
— Не против тебя, — сказал Гюнтер смущенно. — Мне приказано доставить вот его, — он кивнул в сторону Курта, который надевал пальто.
— Я хотела бы кое-что сказать тебе наедине… Если ты не спешишь, конечно…