Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII
Шрифт:
Когда Дорис сообщила Цорну о завязавшейся с ван Гой-еном дружбе, Цорн не замедлил передать об этом по инстанции. Старые секретные источники информации не пользовались больше доверием, новое руководство испытывало нехватку своих, им самим учрежденных источников, и у шефов майора Цорна возникла мысль использовать для работы в Англии голландского графа: космополитическая закваска делала его очень подходящим для такой работы.
Дорис ни о чем не спрашивала майора Цорна, и он ей ничего пока не открыл.
Допив кофе, майор сказал:
— Ну
Дорис встала.
— Разрешите быть свободной?
— Конечно, конечно…
Майор проводил ее до дверей.
Дорис покинула кабинет с чувством необыкновенной легкости на душе. Хоть она и не утаила от начальника своей связи с иностранцем, ее партийная совесть до этого разговора все же испытывала иногда легкие укоры. Теперь ничто не смущало ее.
…Дорис расчесывала свои светлые, вьющиеся на концах волосы. За два месяца — с того дня, когда Ганри попросил отпустить их, — они стали длинные, и ей приходилось по утрам, перед уходом на работу, мастерить на затылке тугой компактный пучок. Но по воскресеньям Дорис давала им волю. Длинные волосы ей и самой нравились, — как и многое другое, что пришло вместе с появлением в ее жизни графа ван Гойена.
Спартанское жилье, похожее на келью в монастыре, опостылело ей вдруг до омерзения — с прошлого воскресенья, когда она побывала в уютной квартире Ганри, где он сделал ей предложение. Она, конечно, на следующий же день сообщила об этом майору Цорну, и тот с улыбкой поздравил ее…
Наступали сумерки, хотя было всего без четверти четыре: их приблизил холодный ноябрьский туман, плотный и вязкий, как молочный кисель. Ганри по обыкновению опаздывал. Они собирались сегодня на ипподром, где Дорис не бывала еще ни разу в жизни, и потому она ждала его с нетерпением.
Наконец он явился. Вид у него против обыкновения был не очень-то веселый. Уличный туман, бисером осевший в усиках, казалось, застрял и в складках его плаща, и даже в глазах.
— Сдается, дорогая, мы никуда не едем, — сказал он с порога скучным голосом.
— В чем дело?
— Во-первых, две лошади, на которых я собирался ставить, заболели, — он сел прямо в плаще на ее узкую кровать, застеленную серым шерстяным одеялом, и замолчал.
Дорис закончила расчесывать волосы:
— А во-вторых?
— Во-вторых, погода мерзкая, и вообще…
— Что «вообще»?
— Хочется напиться. Давай напьемся, а? Как сапожники, а? — он оживился.
— Я один раз напилась — с меня достаточно.
— Ну зачем так трагично? — запротестовал Ганри. Ему была известна история ее падения из уст самой Дорис. — Все-таки есть небольшая разница…
Дорис знала, что сказал он это без желания ее обидеть, просто болтает по привычке, но с тех пор как в ней проснулась женщина, им же разбуженная, она усвоила и применяла все присущие женщинам уловки, правда, не всегда расчетливо и умело. Сейчас она сочла уместным оскорбиться:
— У вас именно так принято острить с дамой?
Ганри взял лежавшую на одеяле портупею с тяжелой кобурой, взвесил на руке.
— Какая же ты дама? Носишь такую сбрую… На сколько это потянет? Килограммов на пять?
— Каждому свое, — продолжала оскорбляться Дорис.
— Ты и стрелять умеешь?
Тут она не выдержала роли и расхохоталась. Если бы в этот момент ее увидел майор Цорн или Дитер Бюлов, они бы решили, что унтерштурмфюрер Шерер сошла с ума. Никто никогда не был свидетелем таких живых проявлений обыкновенных человеческих чувств со стороны унтерштурмфюрера.
Ганри поглядел на нее, и его дурное настроение окончательно исчезло. Она все хохотала.
— Да ведь ты была чемпионкой по стрельбе, совсем забыл, — сказал он. — Но все-таки — не напиться ли нам? В такую погодку хорошо сидеть в тепле и потягивать что-нибудь серьезное. А?
— К чему ты клонишь? — Дорис отобрала у него портупею с кобурой, села рядом.
— Поедем ко мне. По дороге купим того-сего. Приедем и запремся. Я тебе сказку расскажу. И поплачусь заодно.
— Теперь я тебя должна спросить: зачем так мрачно?
— Меня ждут суровые времена, — весело отвечал он. — Наличные кончаются…
На площади они взяли такси, заехали в магазин, где им увязали два больших пакета с бутылками и закусками, и через полчаса уже сидели в квартире у Ганри при гранатовом свете настольной лампы под шелковым абажуром.
Начали с виски. Чтобы не разбавлять водой, Ганри положил в бокалы побольше льда. Дорис виски раньше не пробовала. Сделав два больших глотка, она сказала, что ей нравится.
— Значит, напьемся? — спросил Ганри.
— Видно будет…
Тут зазвонил телефон в кабинете, и он поспешил туда, оставив дверь открытой.
— Алло, слушаю вас, — придав голосу солидность, сказал он в трубку по-немецки. — О, Александр, очень рад, что не забыли позвонить… Да… да… То, о чем мы с вами тогда говорили, произошло, к сожалению, несколько раньше, чем я рассчитывал… Что?.. Еще не совсем, но близко к этому… Что?.. Ха-ха-ха… Судьба такая! Что?.. — смех оборвался. — Я об этом не думал, но надо будет поискать… Что?.. Да, дело тонкое, но ведь, как там у вас говорят: не имей сто… Как?.. Ага, рублей… — он произнес последнее слово с трудом. — Так когда же мы встретимся?.. Хорошо… Чем скорей, тем лучше.
Дорис слушала этот обрубленный наполовину диалог, и сначала он казался ей двусмысленным и неприличным — можно было подумать, что разговор шел о ней. Но к концу ей стало стыдно собственной подозрительности.
— Если не секрет, чему это ты так заразительно смеялся? — спросила она вернувшегося из кабинета Ганри.
— Путилов говорит, что мужчина может не считать себя банкротом, пока он не стал импотентом.
— Кто такой этот философ?
— Разве я тебе не рассказывал?
— Впервые слышу это имя.