Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

Быстролетов Дмитрий Александрович

— Простите, мсье, — остановился вдруг капрал, когда мы уже направились к воротам. — Нам нужно захватить еще одного спутника.

Он рысцой побежал к офицерскому домику и вернулся с вертлявой белой собачкой.

— Это — Коко, любимец господина младшего лейтенанта де Рэоля. Мсье де Рэоль желает, чтобы Коко водили иногда за стены прогуляться.

В руке у капрала болтались на шелковых ленточках щегольские ботиночки для грудного младенца — пара красных и пара желтых. Саид присел, пыхтя и обливаясь потом, стал надевать на собачьи лапки обувь.

— Зачем?

Ведь будет тяжело идти!

— Конечно, на солнцепеке песок такой горячий, что собачка обожжет лапки. Без ботинок Коко и сам не пойдет, он уже ученый.

Крепость представляла собой группу построек и навесов, обнесенных высокими глинобитными стенами. Она казалась мне до крайности накаленной, но там все-таки можно было жить вне действия прямых солнечных лучей. Когда мы вышли за ворота, я закрыл глаза рукой — от нестерпимо режущего солнечного света, как будто бы мы летом вышли на улицу из прохладного полутемного дома. В лицо ударил обжигающий жар. Накаленный воздух пустыни струйками поднимался вверх, все кругом как будто шевелилось, дрожали близкие стены крепости, невдалеке извивались стройные стволы пальм, пошатывались дальние горы. Это движение было мертвым, оно лишь подчеркивало страшную безжизненность всего окружающего. Вот она, пляска Серой Смерти!

Сто шагов до становища показались длинной дорогой. Я тащился, неся на голове и плечах невыносимый груз солнечных лучей! Подошвы горели. Молча мы подошли к первому шалашу, разбитому в жидкой тени пальм. Слабый огонек тлел под ржавой консервной банкой, в которой варилась мутная похлебка. Оборванная женщина, сидя на корточках, терла горячим песком грудного младенца, отчаянно визжавшего не то от боли, не то от испуга.

— Купает ребенка, мсье, — пояснил капрал.

— А воды разве нет?

— Воды хватает только для питья. Каждый член семьи получает паек на день. Вода раздается всем вплоть до ребят.

— А если кто-нибудь от жажды сразу выпьет паек?

— Этого не бывает, здесь умеют ценить воду и с детства приучаются расходовать ее глотками.

— Ну, а если ребенок прольет свой паек?

— Невозможно, мсье.

— Полноте, Саид, ребенок всегда остается ребенком.

— Не здесь, мсье.

— Так может же лопнуть кувшин?

— Его владелец на одни сутки остается без воды.

— Даже если он ребенок? И никто ему не одолжит воды?

Мегарист пожал плечами:

— Гм, что значит «одолжит свою воду?» Я не понимаю! — тихо сказал он.

Женщина терла младенца, не поднимая головы.

— Спросите, как зовут девочку?

Саид перевел вопрос. Мать, не отвечая, продолжала заниматься ребенком. Тогда капрал слегка тронул ее носком сапога и грубо повторил вопрос. Женщина подобрала под себя ребенка, втянула голову в плечи и замерла.

— Она глухая?

— Боится.

— Чего ей бояться?

Мегарист неопределенно повел в воздухе рукой, но ничего не ответил.

— Так спросите ее еще раз.

— Тамамэ, — отвечала шепотом мать, не поднимая низко опущенной головы.

Саид усмехнулся.

— По имени всегда можно определить, которая девочка по счету в семье. Первую назовут Хасана, то есть красивая или как-нибудь в этом роде. Второй обязательно дадут имя Тамамэ — это означает «довольно» или «пусть она будет последняя!»

— А третьей?

— Третью отец завернет в тряпку и зароет в песок. Три девочки — много. Зачем они? Кормить надо, да и стыдно: девочки — позор семье.

Мы побрели дальше. Там и сям сидели и лежали люди — одни ничего не делали и лениво отмахивались от мух, другие играли в кости, но вяло, словно нехотя. Только у одной палатки группа мужчин, громко ругаясь, чинила сбрую. Я подошел ближе, надеясь увидеть оригинальные изделия. Напрасно: сбруя была армейская.

— Наш каптер дает из крепости, — на мой вопросительный взгляд пояснил Саид.

Люди были одеты в рваное армейское тряпье — кто в рубашку, кто в трусики. На одной лохматой голове торчала засаленная фетровая шляпа с дырявыми полями.

— Странно: не видно ни бурнусов, ни тюрбанов.

— Да, заснять здесь нечего. Одна рвань. Приезжают господа, ругаются. В Париже все красивее, правда, мсье?

— Оставьте Париж. Почему они не носят своих национальных костюмов?

— Откуда же их взять? Раньше туземцы сами обслуживали себя: ткани шли из Египта и Судана в обмен на гвинейское золото, шкуры и слоновую кость. Здесь, в Сахаре, население жило с перевозок: на караванных путях кипела большая торговля — она кормила и мегаристов, и воинов-охранников, и проводников, и поставщиков воды, пищи и приюта. Всем хватало работы, люди были нужны и жили сытно. Хорошо жили, весело! Теперь грузы идут в обход пустыни, услуги здешних туземцев никому не требуются. Сахара пустеет. Эти бездельники и оборванцы — лишние люди… Только мешают…

— Гм… мешают… Однако они у себя дома.

— Считайте, как хотите, мсье. Я полагаю, что у них и дома теперь нет. Был да весь развалился. Здесь процветали ремесла — производилось оружие, обувь и кожи, даже ювелирные изделия. Теперь предметы обихода делать невыгодно — дешевле купить фабричные. А на безделушки денег нет. С этим все кончено, мсье.

— Однако же и покупной одежды не видно.

— Да, конечно, заработка нет… Приходится жить подаянием. Мы бросаем, они подбирают.

Я побродил между шатров. Всюду нищета, молчание. На природе и людях серая пыль.

— Где же вода? — наконец повернулся я к Саиду.

— Да ведь я доложил, мсье: каждый член семьи…

— Не то. Где источник?

— В крепости, мсье.

Я остановился.

— Как в крепости?

— Очень просто: оставь его снаружи, здесь наберется много всякого сброда. Источник у нас. Есть чистый бассейн, все как следует. Когда он наполняется, мы подаем воду сюда по утрам.

— А если останется лишняя вода? Где же озеро или хоть лужа. Ведь растут же здесь пальмы, значит, в почве есть влага.