Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V
Шрифт:
— Для чего?
— Хотя бы для этого, — почтенный философ потянулся к бутылке. — Что там у нас? «Nuits St. Georges»? Не плохо, одобряю вкус лейтенанта, — герр Реминг отпивает несколько глотков и затем с довольным видом приступает к еде.
— Кушайте, кушайте, дорогой гость! Что это вы призадумались? Э-э, бросьте! Как мне хотелось бы найти тему для дружеской беседы, да не придумаю, где ее искать. Человек-то вы уж слишком бронированный.
Я едва удержался от улыбки.
— Меня занимает вот что: не могу представить себе среду и обстоятельства вашей прежней жизни. Если мой вопрос не покажется вам назойливым, то скажите, любезный герр доктор: давно ли вы знакомы с сержантом Сифом?
Герр Реминг, откинувшись назад, уперся обеими руками в землю и, подняв
— Го-го-го! Вот так вопрос! Го-го-го! Клянусь честью: этого негодяя я таскаю на своих плечах уже двадцать лет! Но я рад, что Сиф вас занимает, — вот и найдена тема для задушевного разговорчика. Ничто так не сближает, как сентиментальные воспоминания, ведь верно, а? Жалко, что еще не взошла луна!
Он опрокинул в свою тарелку половину большой банки консервов, допил стакан и снова наполнил его. Затем приступил к еде и рассказу, одновременно бросая на меня исподтишка, короткие и колючие взгляды.
— Наше хваленое общество, герр ван Эгмонт, не что иное, как лестница, средние перекладины которой расшатались и подгнили, они на наших глазах выкрашиваются и летят к черту. Наверху довольно прочно устроился господин буржуа — одной рукой он покрепче уцепился за боковину лестницы, а другой отбивается от всех, посягающих на его заманчивое место. Внизу еще прочнее закрепился товарищ пролетарий и двумя руками старается стянуть буржуа вниз за жирные и щегольски обутые ноги. Посредине, держась обеими руками за гнилую перекладину, болтается в воздухе человек средних классов: подняться вверх он не может, опуститься вниз не хочет, его удел — переживать ужас ожидания гибели и, в конце концов, кувыркнуться в пропасть. Вот вам социальная среда, из которой я вышел, потому что таким манером болтались в воздухе мой отец и я сам. Мы оба совершили полет вниз головой. За ваше здоровье!
Мы отпили по глотку.
— В студенческие годы я рос идеалистом. Чтобы стать ангелом, мне не хватало только пары крылышек — все остальное у меня было. Удобного местечка на земле для себя я не видел, а потому парил в туманных высях метафизики: добро, идеалы, свободная воля… Бог! Го-го-го! За неимением мелкой монетки на гороховый суп с копченой свининой приходилось питаться такой дрянью… Да, было времечко… Между прочим, особенно часто в поднебесье загонял меня один приятель-студент своим материализмом. Пришпоренный смутным сознанием его правоты, я трусливо нырял в метафизику и отчаянно пытался оторваться от настоящего мира. Годы шли. Началась война. С величайшими затруднениями мой приятель добыл документы об инвалидности и пристроился в тылу. Я же, едва получив докторат, бросился на фронт. «Идиот, — сказал мне на прощание трезвый и расчетливый приятель, хорошо знавший законы реального. — Скоро ты поймешь, что лучше быть пять минут трусом, чем целую жизнь трупом». Три года я похрапывал под гром канонады и с аппетитом хлебал суп, прислушиваясь к свисту пуль. Моего умника в первый год войны на улице переехал трамвай.
— Prost! — сказали мы оба и подняли стаканы.
— Больше всего на фронте меня поразили легкость и бессмысленность разрушения. Сотни лет неисчислимые поколения трудятся и копят ценности. Потом один человек нажимает спусковой механизм — взрыв! Груда мусора на месте домов, музеев, театров, библиотек, церквей, заводов. И ничего нет… Как-то раз я провожал товарища в месячный отпуск. Он его получил за то, что сто раз добровольно выползал из окопов, ставил мины и резал ножницами французские проволочные заграждения. Едва мы добрались до тылового окопа, поднялись на ноги, вытерли лица и вздохнули с облегчением: «Ну, теперь могу сказать вполне законно: я дома!» — пробурчал мой парень и стал чистить сапоги. Неожиданно завыл снаряд — случайный, заблудившийся… Мы пригнулись… Нас обдало газами и землей… Когда я поднялся, товарища не было. Только на дереве покачивалась запутавшаяся меж ветвей нога в начищенном сапоге. И с каждым таким взрывом в моей голове становилось все светлее, все просторнее… Начался спуск из поднебесья на грешную землю. Я подходил к своим богам по очереди и давал каждому пинок в заднюю часть. Тьфу! — он сочно сплюнул за плечо. — Еще теперь чувствую облегчение: ведь этакий хлам приходилось таскать на спине — мешок, набитый идолами. Тьфу, черт! Вот уж могу сказать — сбросил груз! Освободился! Не скушаете ли вы сардиночку в томате? Очень советую — пища по здешнему климату!
— Нет, спасибо. Продолжайте!
— Извольте слушать. После разгрома армии я вернулся домой и пережил разгром семьи: это было время инфляции, десяток тиссенов рос за счет сотни тысяч ремингов. Отец окончил жизнь самоубийством, я поселился с матерью на чердаке. Работы не было, да и я ничего не умел делать: ведь после школьной скамьи меня сразу научили только убивать. Голодный сидел я в своей дыре и все думал, думал. Вокруг меня падали и вздымались волны революций и контрреволюций… двигались миллионные массы… Я думал и думал… Справа и слева была пустота… Я не чувствовал у своего плеча друга, дружеское плечо… Однажды почистил свой ветхий костюмчик, нацепил ордена, сунул в карман маузер и отправился в город. Тогда у нас процветал ресторан «Камповский» — храм обжорства для спекулянтов и новоиспеченных богачей. Я вошел в лучший кабинет, где упивались жратвой с десяток жирных и приземистых фигур. «Господа, прошу внимания», — крикнул я, становясь у двери. Ко мне с недовольным хрюканьем повернулись хищные морды, принимая меня за безработного попрошайку. Я выхватил пистолет и перестрелял их всех до одного.
Рассказчик тяжело перевел дух. Видно было, что воспоминания, начатые в шутку, чтобы подладиться ко мне, неожиданно раздвинули перед ним перспективу безотрадного прошлого. Минуту он молчал. Потом, встряхнувшись, закончил со смехом:
— А вот и конец моей забавной истории: после громкого процесса — каторжные работы, закулисное вмешательство Союза бывших фронтовиков и освобождение… Но я на своей родине стал лишним человеком, и когда пароход отвалил от гамбургской пристани, направляясь в Южную Америку, на его палубе стоял наемный боец колумбийской армии — будущий наемник всех армий мира, покупающих человеческое мясо, — ландскнехт, гладиатор и профессиональный убийца сержант Сиф!
— Крепко сказано, герр Реминг! Но неужели фигура Сифа — чисто отрицательная? Без единого светлого пятна?
— Никоим образом. Сиф — человек, и ничто человеческое ему не чуждо, конечно, и достоинства у него есть. Главное из них — цельность характера, а таких людей в наши дни мало. Сиф — не любитель сидеть на двух стульях, как, например, пытался делать этот юноша! — доктор философии похожим на кусок колбасы пальцем тычет за спину.
Невольно гляжу туда: на острых каменьях, сложив бессильно руки на груди и повернув безмятежное лицо к небу, валяется мертвый Лионель.
— А была ли у него руководящая идея? — спросил Реминг.
— Да. Девизом убитого юноши было одно слово — культура.
— Хи-хи-хи, — вдруг засмеялся Реминг тоненькой и высокой ноткой, похожей на соловьиную трель — она странно прозвучала из тела, напоминавшего огромную бочку.
— Чего вы? — нахмурился я.
— Ой, не смешите, достопочтенный! Колониальный офицер и культура!
— Ошибка, — смущенно пожал я плечами. — Но у него были хорошие намерения…
— Кой черт нам до добрых намерений! Ими вымощена дорога в ад! — перегнувшись через салфетку, толстяк вдруг скрежещет с ненавистью: — Когда я слышу слово «культура» — моя рука тянется к револьверу.
Он перевел дух.
— Ненавижу трусливую ложь, ненавижу лицемеров, которые лезут ко мне в карман, отвлекая мое внимание кивками на небо. Перешагнув через мораль, Сиф не опускает глаза и смотрит вперед прямо и гордо, его душа прозрачна, как кристалл. Гете сказал: «Я никогда не слыхал о преступлении, которого сам не смог бы совершить». У старика это было красивое словцо, кокетство, а Сиф может эту фразу взять эпиграфом к своей жизни. Для него она звучит как девиз и как клятва!
Герр Реминг поднял к небу волосатую лапу, как бы присягая, торжественно и с достоинством провозгласил: