Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V
Шрифт:
— С Бонелли.
Отступив на шаг, я смотрел на него во все глаза.
— Позвольте… на днях вы даже на знали этой фамилии…
— Знал, дорогой ван Эгмонт, хорошо знал.
— Черт побери, так зачем же вы спрашивали, кто это и где я его встретил?
— Мне нужно было проверить обстоятельства вашего знакомства.
Слово «проверить» неприятно резануло уши. Исподлобья я посмотрел на своего собеседника — решительно лейтенант Лионель д’Антрэг в эту минуту казался следователем, ведущим мое дело. Это до такой степени меня поразило, что я на мгновение
— Итак, вам вздумалось проверять меня?
— Да, по обязанности. Своих врагов мы держим под наблюдением.
Мы обменялись взглядами. Я швырнул прочь потухшую сигарету, машинально скомканную руками.
— Вот как… Ну, а что же вы думаете о нашем знакомстве?
— Считаю, что синьор капитан предпринял неудачную попытку оседлать моего друга ван Эгмонта.
Долгое молчание… Быстрый поток мыслей…
— Я не проявил должного интереса к пресловутой беседе под навесом по одной весьма простой причине, — вяло мямлит лейтенант. — Она мне известна от первого до последнего слова.
— Значит, и вы… были там?
Я озадаченно смотрю на Лионеля.
— Нет, зачем же… слишком жарко, чтобы бродить по ночам… Утром я получил письменный рапорт.
— Значит…
Лионель пожимает плечами:
— Совершенно верно: граф Лоренцо — мой платный информатор.
Нужно быть наследником изживающей себя культуры, чтобы глядеть так тонко, вяло и горько, и в ту минуту Лионель был мудр, как змей, ему было много сот лет.
— Вы заглянули в недозволенное, — заговорил наконец он, — и узнали, что происходит позади пышных декораций франко-итальянской дружбы, и теперь вы знаете: там делаются гадости. Друзья подставляют друг другу ножку. Но вы узнали и другое. В этой борьбе противники, нанося удары, щадят и оберегают друг друга, потому что они находятся перед лицом общей опасности — сопротивлением туземцев. Свалка между хищниками при дележе добычи допускается только до момента возникновения угрозы возможности грабежа, при первом же признаке сопротивления грызня прекращается, и хищники сообща добивают жертву.
Лейтенант помолчал.
— Хотелось бы предостеречь вас от недооценки увиденного и услышанного. Конечно, после разговора под навесом на следующий день вы ожидали взрывов и стрельбы. Ведь правда? А теперь вы можете считать услышанное лишь досужей болтовней! То и другое — неверно. Пусть внешние порядок и спокойствие вас не обманывают! Много хороших людей сошло в могилу вместе с плохими, угнетенные и угнетатели своими телами выстлали тот путь, по которому бежала в Сахаре ваша белая машина… Помните: чудовище колониализма питается человеческой кровью!
Теперь о себе. Наша скрытая борьба гораздо умнее, чем вы думаете, не в кулаках здесь главное, а в голове. На стороне итальянцев — задор и напористость, на нашей стороне — опыт. Сотни лет Франция успешно угнетает цветные народы, и было время научиться правилу divide etimpera… Опасностей много, но они в границах учтенного. Я мог бы упустить из вида мелочь, но главное предусмотрено. Французский ум, склонный к логическому анализу, всегда был и будет нашим лучшим оружием!
Мы замолчали.
Удивительно, как новая точка зрения может сразу изменить соотношение сил и перспективу! Я нашел маленький мирок, где в порядке официальной иерархии были расставлены определенные фигуры. Ночью мне неожиданно открылась тайна: я заглянул за кулисы, и фигуры заняли вдруг совершенно другие места. Наверх пирамиды вместо начальника крепости сел проезжий автомеханик. Сейчас я зашел за сцену полностью и вижу ее два плана — передний и задний, и довольно трудно решить, какой из них гнуснее.
— Взгляните, — приподнимая полог палатки, говорит служанка Тата.
Умерший лежит на носилках, аккуратно повитый белой материей.
— Нужно хоронить здесь, — вслух размышляет офицер. — По жаре тело везти нехорошо, гораздо достойнее предать его земле в горах, чем под стенами крепости.
— Конечно. Отдайте распоряжение о немедленных похоронах.
— А кому? Священника-то с нами нет.
— Но солдат вы же хороните сами?
— Зарываем в песок. Как и животных, убитых в перестрелке. Так хоронить нашего профессора не хотелось бы…
— Что же делать?
— Не придумаю. Нужно спросить у Сифа.
Взвод выстроен у свежевырытой могилы. За ним теснятся туземцы, совсем как на празднике. На носилках у ямы лежит тело. Над ним стоим — Лионель, Дерюга и я. Сиф бегает и распоряжается, стараясь придать похоронам торжественный вид.
— Можно начинать, мой лейтенант, — наконец шепчет сержант, утирая рукавом широкое лицо.
— Что начинать?
— Отпевание.
Мы переглядываемся.
— Прочитайте молитвы, мой лейтенант!
— Я? Я не умею… Может быть, вы, граф?
— Я — православный, у нас хоронят иначе. Герр Балли был протестантом. Пусть ван Эгмонт помолится у тела!
Мы в затруднении, и Тэллюа замечает это. Она шепотом спрашивает у Сифа причину. Тот что-то хрюкает в ее маленькое бронзовое ушко.
— Не умеют молиться?!
Тэллюа так поражена, что у нее даже слегка, по-детски, полураскрыт рот. Она смотрит то на нас, то на тело, потом оборачивается к служанке и передает ей эту совершенно не понятную новость.
Приходит на помощь Сиф.
— Не извольте беспокоиться, господа, сейчас всё обтяпаем в наилучшем виде.
— Только не вы… — начинаю я.
Сиф пронизывает меня жестким взглядом.
— Не волнуйтесь, мсье. Вы не умеете, я не люблю. Но мы найдем специалиста. Он поворачивается к солдатам.
— Эй, ребята, есть ли у нас священник?
Молчание.
— Кто сумеет отпеть тело?
— Я, — отвечает голос из рядов.
— Вали сюда.
Перед лейтенантом вытягивается длинный солдат лет сорока, с усталым и интеллигентным лицом. Глаза у него как у виноватой собаки — покорные, печальные, кроткие… От этой нелепой фигуры распространяется запах хороших духов.