Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
Шрифт:
Я опустил голову. Потом сказал:
— Ладно. Мой рассказ не развлекательная болтовня «про шпионов». Я ставил себе три цели: показать грязь, геройство и бессмысленность нашей работы в подполье. Я намеренно не досказал очевидного. Ты меня дополнил. Вижу, что ты меня понял. А это главное.
Каждый день нужно было выносить несколько параш, но никто не желал делать этого — лежавшие у двери притворялись спящими. Наша троица вынесла их раз, потом два, три, четыре раза, и в конце концов стрелки, отворив двери, сразу же приказывали нам браться за дело. Мы стали парашютистами. Тяжелые бочки мы таскали по двое, третий
— Смотри, тайга редеет. Делается ниже. Заметил? Мы уже далеко на севере! — прошептал он уголками губ, исподлобья разглядывая проплывающие мимо берега.
— Не вертухаться! — заорали стрелки. — Не смотреть по сторонам!
В этот момент мы как раз переваливали тяжелую парашу через борт. И вдруг мой напарник потерял равновесие и полетел вниз. Стрелок, стоявший рядом с наганом в руке, выстрелил ему в спину на лету. Когда тот шлепнулся в воду, от волнения я отпустил бочку и она упала рядом. Человек и параша, кровь и дерьмо смешались в одно целое и поплыли большим мутным пятном по синей воде Енисея. Меня затолкали внутрь зала, но я успел заметить, как два матроса прыгнули за борт со спасательными кругами в руках. Позднее стрелки пришли за вещами упавшего и стали нас спрашивать об обстоятельствах падения. Попутно один из них передал мне банку варенья от Бисена в подарок и как знак, что Собачьи Глаза в стационаре, а не в морге.
Через день новое происшествие: уголовники, содержащиеся в каком-то небольшом помещении, ночью сумели выскользнуть за борт. Удачно бежало двадцать человек, а двадцать первый ушибся при падении в воду, стал тонуть и закричал: «Спасайте! Караул! На помощь!» Караван остановили, одни стрелки вели огонь по беглецам, а другие прыгнули в лодки и раньше пловцов добрались до берега. Все выплывшие были доставлены обратно под замок, а невыплывших понесло дальше, в океан: они освободились досрочно, но неудачно.
Тайга кончилась. По берегам потянулась низкая поросль. Стало холодно. Вынося парашу, мы с Медведевым видели только бурую низкую топь, бесконечную, уходящую вдаль, да тяжелое черно-серое небо. Брызги дождя стали ледяными.
Север… Скоро конец нашему пути…
На девятый день после обеда двери открыли, и сквозь пелену дождя мы увидели берег, беспорядочно разбросанные дома, бараки, склады, низкую дощатую пристань, к которой швартовалась наша плавучая тюрьма. Пять музыкантов в черных бушлатах стояло на мокрых досках, скрючившись от холода, и угощало этап веселым маршем: это Но-рильлаг приветствовал пополнение. Сквозь ровное гудение дождя доносились рычание толстой медной трубы и глухие удары барабана: «Ух-ух-ух! Пук-пук-пук!»
Мы были почти дома.
Торопливая санобработка, мойка в холодной бане и тревожный сон. Наутро солнце, прохладный ветерок. Низенькие маленькие платформы узкоколейки. И вот мы движемся по безжизненной тундре — через болото, среди низких голых холмов, меж облезлых кустов и мокрых камней. Дышать трудно. Сыро. Холодно. Рваными клочьями по безрадостной равнине ползет туман.
И сердца так мучительно сжались… Все притихли. Высунули красные носы из-под намотанных полотенец и вертят головами: неужели нам суждено жить здесь? Неужели здесь можно жить?
Паровозик ползет медленно. Ну и пусть: куда спешить теперь? У каждого впереди срок.
Каменистый крутой откос горы. Поворот. Город. Наползает туман. Пронизывающий холод. Смеркается.
— Слазь! Живо! С платформов долой! Стрелять буду!
Стрелки тащат оцепеневших от холода заключенных за ноги, за руки, за что попало. Швыряют в грязь мешки.
— Вперед! Не отставать! Шевелись, гады!
Мы пытаемся бежать с болтающимися в руках мешками, но ноги не слушаются. Некоторые упали и остались лежать в грязи. Другие прыгают через них. В тумане маячат голые кусты.
— Заколю! Поднимайсь! Пошел! Вперед, падлы! Вперед!
В тумане тысячи ошалелых людей бегут куда-то. Иногда
навстречу попадается стрелок с угрожающе направленным штыком. Иногда женщина с зонтиком. Пригорок. Зона. Ворота. Барак. Нары.
Все. Приехали.
Начинается вторая жизнь в новом, другом мире.
Глава 12. Дальше — или разложение, или пир бессмертных
Полежав немного, я вышел наружу: что-то властно гнало с места. Тревога. Сомнения. Страх. Душевная боль.
Пошел снег. Лужи быстро подмерзли и покрылись жиденьким слоем битого льда, грязного снега и холодной слякоти. Ничего не было видно вокруг. Только надвигающаяся тьма. Фонари. Туман. Снег.
Двадцатое августа тридцать девятого года. Начинается… Так будет двадцать четыре года…
Щелкая зубами от холода, я подошел ближе к вахте. Сквозь ржавую колючую проволоку увидел большой замок, висевший на воротах, а дальше сгорбленную от холода спину часового. Снег безнадежно валил на эту спину, на шипы железных колючек, на замок. Падал. Замерзал. Покрывался новым снегом, который тотчас же обращался в лед.
«Вот пост, на котором тебе суждено стоять четверть века», — мысленно говорил я себе. Стужа пронизывала меня насквозь: нужно было вытащить пальцы из дырявых карманов и согреть их дыханием, но нельзя: некогда. Сейчас все решится. Я снова на суде, как тогда перед орденоносцами и перед человеком в телогрейке. Но теперь это важнее. Это — главное: сейчас я вынесу решение сам. Мой приговор будет окончательным. Он обжалованию не подлежит.
Твоя жизнь была вдохновенным порывом к подвигу. Ну и что же? Разве ты изменился теперь? Нет! Изменились только условия: ты не в Берлине, на твоих плечах не щегольский вечерний костюм, и грудь не топорщится от кошелька, туго набитого деньгами. Но разве подвиг возможен только в тех условиях? Разве нагромождение трудностей не увеличивает смысл и ценность нового подвига? Разве не открывает возможности шагнуть в бесконечное через борьбу, прежде всего, с самим собой?
Так начни новые годы труда и борьбы, усилий и порыва!
Ты будешь стоять на посту с залогом бессмертия в груди. Здесь строятся завод и город, и в них навеки останется частица твоего труда, останешься ты сам, то лучшее, что есть в тебе. Но только при одном условии: если сумеешь преодолеть в себе скованность раба и выйдешь на работу добровольно. Если освободишь самого себя, выдержишь и останешься коммунистом и гражданином вопреки и наперекор всему, — тогда войдешь в бессмертие… Ибо творческий труд в таких условиях будет геройским, и ты пойдешь к столу, за которым бессмертному уготован роскошный пир. Ты слышишь? Пир! Потому что житейские невзгоды и беды — голод, холод, обиды и утомление, опасность смерти и сама смерть все это существует только для тех, кто боится их и не сумеет победить страх внутри себя. Трудности — проклятие для слабых духом. Йодля борца и строителя новой жизни на земле они — необходимость, условие подвига, радость и упоение схваткой, — единственная возможность подняться до большой жизни. Надо превозмочь в себе душевное умирание!