Пир на заре
Шрифт:
Невозможно понять — кто поёт и о чём? Дрозды, синицы, даже слышится запоздалый снегирь, тетерева за ельником, лес, ночные фиалки, ландыши, каждая былинка. И всё поёт, всё воспевает и требует. И всё звучнее, всё голосистее, но не яростней. И не видно ничего из-за тумана, но рядом всё, и всё твоё и с тобой.
Слышу, как выходит на крыльцо, гремит вёдрами невыспавшаяся хозяйкина дочь. Она только вернулась, была на танцах. Мать доить корову её подняла. Дочь злым голосом говорит навстречу заре: "Ишь, разгорланилась, нечистая сила".
Я становлюсь к ней спиной, спиной к её голосу невыспавшегося человека,
— Здравствуйте и пойте. Какая вы удивительная, какая вы чистая сила!
И солнце наконец является из-за леса.
ПРИСУТСТВИЕ БЕССМЕРТНИКА
Не будем думать о светильниках. Для чего нам факелы? Не нужно даже вспоминать о лучине. Войдём в пустые комнаты, когда на окнах будет искриться изморозь, а сквозь изморозь гранёно светить будут звёзды. В пустынных комнатах шаги пусть звучат, как шорох листьев на осенних полянах. В пустынных комнатах будет слышаться дыхание. И поначалу казаться будет, что в комнатах темно.
Так пройдём в сторону кабинета. В камине тишина. У стены чубуки, рослые, с хорошего турка. Чёрные. Молчат. Уснули. Спят на диване пистолеты. Стол и кожаное кресло. В кресле пусто, но слышится присутствие. И робость охватывает. И замиранье подступает. А на столе яблоко. И яблоко светит. При свете яблока румяном на столе видны перо, лист бумаги.
И снова робость. Хочется перешагнуть порог. Но в спину вроде кто-то смотрит. Оглянешься и увидишь позади на столике букет. Рассыпался букет в широкой низкой вазе. И слабый свет от него, как от луны. Они светят твёрдо и требовательно. И ты стоишь на месте в присутствии звёзд, пистолетов, чубуков, камина, маленького бронзового Наполеона с отломанными носками сапог и яблока.
И долго потом в жизни будешь чувствовать себя почтительно стоящим перед креслом. Зачем же нужно думать о светильниках в присутствии строгом бессмертников?
Кто-то мудрый сегодня сюда принёс эти цветы.
ПИОНЫ
Срезает хранитель фондов Шпинёв на усадьбе в аллее пионы.
— Это как же вам не стыдно! — подшучиваю я, подойдя поближе. — Чем вы занимаетесь, молодой человек?
Немолодой Василий Яковлевич оборачивается и смеётся.
— А что, был такой случай. Владимир Семёнович Бозырёв, вот как я сейчас, в прошлом году срезал тут пионы для музея. К нему человек пять подскочили: "Кто вы такой?", "Как вы смеете!" Бозырёв поясняет, что он заместитель директора по научной части, срезает цветы в Дом поэта. Не тут-то было! Схватили Бозырёва, стыдят и привели в его же кабинет.
Мы некоторое время толкуем о том да о сём. Потом я ухожу своей дорогой. Уже с холма за усадьбой взял да оглянулся. И вижу — ведут моего Василия Яковлевича под руки две пожилые женщины и одна девушка в клетчатых брюках. Василий Яковлевич им что-то доказывает, а они не верят. Укоряют Василия Яковлевича и возмущённо размахивают руками.
Так и увели Шпинёва в научную часть, в кабинет к Бозырёву.
ДЫХАНИЕ ОСЕНИ
Ещё где-то в середине июля, когда во всю ширь не успевают развернуться грозы, вдруг просыпаешься и чувствуешь, что воздух уже не тот. Ещё ничего не изменилось, ещё всё по-летнему: и листва, и травы, и птичьи гнёзда — но уже слышится, что лето пошло на убыль.
Неужели вот так одна ночь и решила этот перелом? Спустишься к Шелони, тронешь пальцами — вода холодна. Травы над берегом озабочены, смотрят куда-то вдаль и ждут, как будто кто-то должен прийти. А луг ещё не верит, ещё цветут ромашки, цветут последним светом васильки и силятся шуметь, благоухать, как всего лишь две недели назад. И лён ещё не совсем отцвёл, но лишь кое-где тронута голубыми искрами его зелень.
В глубине лесов за Плюссой уже свежо, от низин и болот тянет холодом, и уже не дышит оттуда бражистым запахом трав. Вокруг Изборска в родниках вода попрозрачнела, как-то притихла, наберёшь в пригоршню, а пить не хочется. Комары исчезли.
И ночи становятся сонными, лёгкими, видишь какие-то незапоминающиеся просторные сны, будто стоишь на башне, высоко над городскими стенами, внизу равнина, озёра, озёра и стяги. А ты отталкиваешься и куда-то летишь. Идёшь вдоль стен, идёшь под самыми стенами, словно провожаешь друга, который уезжает всего на неделю. Но кажется, что ты не увидишь его никогда. Таков он, этот город. И ничего не хочется говорить, только смотреть на него и запоминать каждую складку на валуне, улыбку нехитрых окон, походку мостовых. Тишину Запсковья в травах и под облаками. Внезапно замечаешь, как за эти несколько столетий он повзрослел. Да неужели проходит молодость? А ведь казалось, что никогда ей не миновать, всё будет в сердце сила, всё так же легко будет смеяться над прохожей прибауткой, вспоминать, что было и чего не было. А присмотришься, в косматых башнях и руинах что-то мудро напоминает седину.
Неужели и на тебя самого так же смотрят сегодня знакомые люди и молча думают, что ты уже немного не тот. Но ты отстанешь, а город пойдёт всё дальше и дальше — в века, в тысячелетия. Он будет долго смотреть на тебя из этой дали. И ты поднимешь в небо руку, и будешь махать ему в путь, и словно целую вечность будешь стоять вот так с поднятой рукой на ветру.
Солнце разгуливается, но ветер всё прохладен. Уже появились вдоль Великой и Ловати осенние робкие одуванчики. В траве сидят девочки в беленьких платьицах, крошечные, и смотрят на эти цветы, смотрят долго, будто спрашивают, почему они такие.
И думать начинаешь сам о себе с грустной строгостью. Проходят знакомые, здороваются с тобой. Здравствуйте. Вы, наверное, тоже заметили, что сегодня пришла осень? Как вы все мне дороги, и как я мало всем вам сделал хорошего. Ведь вы гораздо лучше, чем я думаю о вас. Мне нужно бы вам что-то сказать или просто улыбнуться и заглянуть в глаза.
Где-то за Порховом шагает путник в шляпе и сапогах, с глазами, похожими на окна старой и доброй избы. Он спросит, как пройти в соседнюю деревню. Я расскажу ему дорогу и буду смотреть ему вслед, будто его провожаю.
Наступит вечер. Ветер всё будет шуметь. У соседа в саду будет кто-то греметь тарелками и вполголоса вспоминать кого-то. Облака пойдут ниже и быстрее. В своей маленькой кроватке уснёт моя дочь. Уснёт, не зная, что сегодня уже началась осень. Она будет кого-то звать во сне — наверное, там, в сновидениях, она с подругами купается в речке или собирает цветы...
А я буду думать о ней, и мне будет жаль, что когда-нибудь она станет жить на свете без меня. Как мало я успел ей сделать хорошего! А она спит и ещё не думает об этом.