Пир в одиночку
Шрифт:
Мать – единственное, кроме Шурочки, живое существо, кто любил его больше всего не свете, кто всегда принимал его таким, каков он есть, и никогда, ни при каких обстоятельствах не предал бы его…
Короткое забытье – верный симптом того, что теперь уже до утра не сомкнуть глаз. Адвокат берет книгу с закладкой, открывает, надевает очки и погружается в далекую эпоху. С юных лет привык читать о минувших временах, и не романы, не разные фантастические россказни, а свидетельства реальных людей.
Мальчик озирается – нет ли погони? – но погони нет. Те двое по-прежнему сидят на своем месте, вот только тот, кто был
Медленно поворачивает Мальчик голову. У магазина горит над входом лампочка; это далеко отсюда, на той стороне площади, но лампа такая большая и такая яркая (отпугивают беспризорных, из бани, людей?), что машина с подъемным краном, которая почему-то ночует здесь, протянула свою слабую тень аж до самой станции.
Еще светильники горят на пустынной платформе, но в залившем пол-Земли лунном сиянии эти игрушечные фонарики кажутся какими-то ненастоящими. Ненастоящим кажется себе и Мальчик; точно откуда-то сверху глядит на себя – уж не с луны ли? Либо – из того далекого будущего, куда, нетерпеливый, так жадно рвется. (А усталый Адвокат уже прибыл; переворачивая страницу, на часы скосил глаза. Господи, до чего медленно ползет время!)
Что-то скрипнуло сзади. Мальчик быстро обернулся – не дверь ли? – но нет, никто не вышел и уж, конечно, не вошел. А может быть, это приоткрыли дверцу машины с подъемным краном? Что она делает здесь, черная махина? В кабине – тьма-тьмущая, но ведь там вполне может кто-нибудь сидеть и наблюдать, как из норки!
На всякий случай Мальчик отошел немного в сторону. Ступал осторожно, но из-под ног все равно вырывались то слабый шорох, то короткий испуганный хруст; вырывались и летели далеко-далеко – так далеко, что Адвокат в своей московской квартире беспокойно вслушивался. Впрочем, он объяснял растущую тревогу влиянием луны, от губительного воздействия которой его защищала всего-навсего старая Шурочкина шторка.
Плохо защищала… Ненадежно. Вредоносная связь эта не прерывалась, но то была не единственная его связь с внешним миром. Существовала еще одна, тонкая и зыбкая, которую он, выключивший телефон, заперевший дверь на два поворота ключа, порвавший раз и навсегда с Шурочкиными обидчиками, не умел осознать. Но которую хорошо чувствовал Мальчик.
Он озяб и, чтобы согреться, принялся энергично ходить взад-вперед; даже немного побегал, теперь уже не таясь. Вот еще, зачем! Ему нечего бояться, никто не знает его здесь, никто не выслеживает, а дома разве догадаются, что ребенок на станции! Мимо бани пробрался! Мимо беспризорных людей… И тут его чуткое ухо уловило новый звук, посторонний, не от бега его и не от ходьбы…
Мальчик остановился. Мальчик придержал дыхание. Издали тянулся какой-то гул – неясный, густой, будто слипшийся. Приближаясь, звуки постепенно отделялись друг от друга, распадались, и вот уже Мальчик различил в ночи перестук колес, но перестук тяжелый, протяженный. Товарняк шел. Он шел медленно, как время у Адвоката; у Мальчика оно, впрочем,
Напряженно всматривался беглец в нарастающий и пока незримый шум. Но нет, вот уже не совсем незримый, вот уже различил небольшое круглое пятно света. Вкрадчиво приближалось оно – так вкрадчиво и так неспешно, будто не имело никакого отношения к ошалелому стуку колес. Легкий поворот, и прожектор, ожив, огненно вспыхнул, в самые ударил зрачки, после чего снова потускнел, сделался похожим на одинокий померкший глаз, за которым тянулись, уходя в бесконечность, темные спины вагонов. На некоторых поблескивали лунные блики, а вместо других чернели провалы, точно состав в этом месте прерывался, и непонятно, какая волшебная сила тянула следующие вагоны.
На самом деле ничего, конечно, не прерывалось, просто то были низкие пустые платформы; Мальчик понял это, когда они с нетерпеливым деловым грохотом начали протягиваться мимо него. Платформы, цистерны, снова платформы, теперь уже с грузовиками, потом опять цистерны. Казалось, этому не будет конца, как не будет конца ночи, но юркнул и убежал последний вагон, пронесся, долгое время спустя, уже в обратную сторону, от Москвы, пассажирский поезд, прогромыхал еще один товарняк, тишина наступила, какая-то особенно полная, особенно напряженная тишина – предутренняя! – ив ней-то, предвещая скорый рассвет, подал голос воробей. Не Чикчириш, другой, снаружи, Чикчириш же встрепенулся в ответ – хрустнули новые денежные бумажки.
Это был сигнал. Мальчик вернулся в помещение станции и очень удивился, не увидев тех двоих, что спали, один с открытыми, другой с закрытыми глазами. Куда делись они? Дверь-то одна, и он не видел, чтобы кто-то выходил из нее.
Сунув руку за пазуху – рука была холодной и будто не своей, – достал деньги. На сей раз стучать по стеклу не понадобилось: кассирша, уже без металлических штуковин на голове, сама открыла окошко. Затрещал билетный аппарат, легкая голубая бумажка легла в пластмассовую вертящуюся чашечку – Мальчик испугался еще, что бумажка улетит, но ее тотчас прижали сверху, звякнув, монеты. Пассажир – теперь уже не просто Мальчик, теперь уже законный пассажир – взял не спеша билет и сдачу, спрятал в карман и уверенной походкой вышел на улицу.
Луна сияла не так победоносно, как прежде, но он не обратил на это внимание – что ему луна, если билет в кармане! Билет, который был не только гарантией, что теперь-то уж он уедет, но и залогом (наивный Мальчик!), что он обязательно отыщет в Москве своего защитника и что защитник обязательно окажется у себя – где же ему быть в такую рань! Похожие на кустики брови полезут вверх, синие глаза заулыбаются (Адвокат понятия не имеет, какими синими могут быть его старые глаза под двойными солнечными лучами: сверху и снизу, от воды), губы же приоткроются, чтобы произнести вроде бы строгим, а на самом деле добрым голосом: «Из дому сбежал?» (Адвокат понятия не имеет, каким добрым может быть его голос, когда солнце светит сразу с двух сторон: снизу и сверху.)